Суер-Выер. Пергамент - Юрий Коваль

Я закрыл глаза и почувствовал, будто перо ветра смахнуло монету с моей руки.

Потом что-то шелестело, хрустела галька, сипел песок, но я не открывал глаз, пока Пахомыч не сказал:

– Сошлися!

И я открыл глаза.

Перо ветра, конечно, улетело.

Пальмы брякали кокосами.

Нищие тянули руки.

Суер раздавал червонцы.

Я шёл к шлюпке.

Глава LXXII. Стакан тумана

Ух, какое огромное облегчение почувствовал я, когда мы наконец отвалили от этого тяжелейшего острова. Гора с плеч!

И матросы гребли повеселее, и Суер глядел в океан платиновым глазом, лоцман Кацман отирал просоленный морем лоб, Пахомыч споласкивал гранёный стакан, перегнувшись через борт.

– Слушай-ка, Пахомыч, – сказал я, – откуда у тебя туман-то взялся?

– Туман у меня всегда при себе, – отвечал старпом, доставая из внутреннего жилетного кармана объёмистую флягу (так вот что у него всё время оттопыривалось! А я-то думал – Тэтэ!). На этикетке написано было «ТУМАН», 55 копеек:

Т – трудноусвояемый

У – умственноудушающий

М – моральноопустошительный

А – абалдительный

Н – напитк.

– Напитк? – утомлённо переспросил я. – А «О»-то куда подевалось?

– А «О», господин мой, вы как раз и выпили, находясь в состоянии помрачения. Не желает ли кто распить и остальные буквы?

– Можно, – сказал Суер. – Немножечко «А». Тридцать пять грамм, на самое донышко.

– А мне «ЭН», – согласился и лоцман. – На два пальца.

– А вам, юнга?

Юнга промолчал. Он вообще как-то поник, замолк, иссяк.

– Что с вами? – ласково спросил старпом. – Нездоровится? Глоток тумана вполне поможет. Это проверено.

– Я здоров, – отвечал юнга, – но немного расстроен. Дело в том, что там, на острове – мой бедный папа.

– Там? Папа? И вы промолчали?

– Растерялся… Да и вы были слишком заняты туманом и этим бегством от самого себя.

– Что же теперь делать? – спросил Суер, оглядывая нас. – Возвращаться?

– Не обязательно, – сказал юнга, – я только посмотрел на него, и достаточно.

– Но вы уверены, что это ваш отец?

– Конечно, сэр. Вот его портрет, всегда при мне, – и юнга достал из-за пазухи золотой медальон, на котором изображён был человек вроде бы с усами, а вроде бы и без усов.

– Не пойму, – сказал старпом, – с усами он или без.

– Вот это-то и есть главная примета, – отвечал юнга. – Мне и мама всегда говорила. Главная примета папы: так это не поймёшь – с усами он или без.

– Надо возвращаться, – сказал капитан, – всё-таки должен же сын поговорить с отцом, тем более с такою приметой. Дело за тобой, друг мой, – и капитан глянул мне в глаза, – в силах ли ты вернуться?

– Я не в силах, – отвечал я, – но и не вернуться тоже нельзя. Ненавижу этот остров, но потерплю. Пахомыч, друг, ещё хоть полстакана.

Глава LXXIII. Сидящий на мраморе

Нашим возвращением островитяне были потрясены не меньше, чем крепдешином в небе.

Действительно, ведь так же не бывает: подающий подаёт, проходит мимо и обычно не возвращается. А тут вдруг вернулись. Да неужто целковые раздавать?

Не раздавая, однако, никаких целковых, ведомые медальоном, мы просекли строй нищих и подошли к мраморному камню, вокруг которого собрались особо грязные и жалкие собиратели подаяний. Они однообразно скулили:

– Подайте, кто сколько может… Подайте, кто сколько может… Подайте, кто сколько может…

кто сколько может…

сколько может…

На мраморном же камне сидел человек, который эту фразу, отточенную веками, трактовал иначе:

– Подайте, кто сколько НЕ МОЖЕТ.

Такой поворот идеи несколько обезоружил нас, и лоцман даже забормотал:

– Да как же так, ребе, откуда же мы возьмём?

– Действительно, – поддержал я Кацмана, – скажите, равви, как это я МОГУ подать столько, сколько НЕ МОГУ?

– Очень просто. Рубль вы можете подать?

– Могу.

– А двадцать?

– Ну, могу.

– Без «ну», без «ну», дорогой благодетель.

– Могу, – сказал я, скрипя зубами.

– И без скрипенья зубов, пожалуйста.

– Пожалуйста, – сказал я, убрав скрипенье. – Вот двадцатка.

– Э, да двадцатку вы можете, а я прошу, сколько не можете.

– Это сколько же?

– Да я-то откуда знаю? Ну, скажем, сотню.

– Куда? Чего? Это уж вы хватили. Сотню… да я и денег-то таких в глаза… нет, никак не могу…

– Ну, а если поднапрячься?

– Нет.

– А если дико-дико перенапрячься?

– Нет, нет и нет!

– А вы в глубину-то души загляните. Загляните и поглядите, чего там, в глубине-то вашей? Есть ли сотенка?

Повинуясь какому-то магнетизму, исходящему от этого человека, я действительно заглянул в глубину своей души и нашёл там, прости меня Господи, парочку сотен. Доставать их, конечно, не хотелось, но тогда чего я, как дурак, ввязался в эту философию?

– Могу, – сказал я. – Пару сотен могу, но уж не больше.

– А тыщу?

– Ну, это уж вы вообще… откуда? Тыщу чего? Рублей? Долларов? Пиастров?

– А если б ты всё продал? – ввязался неожиданно лоцман Кацман. – Набрал бы небось тыщонку.

– Дружба с вами, лоцман, стоит значительно дороже, – обиделся я. – Вопрос: кто даст такие деньги?

– Я не дам, – сказал капитан и развёл нас с лоцманом мановением пальца. – Позвольте теперь и мне задать вопрос. Я прекрасно понял фразу: подайте, кто сколько НЕ МОЖЕТ. В этом, наверно, и есть смысл истинного подаяния. Но – бывало ли такое? Подавал ли вам кто-нибудь? Получали ли вы просимое?

– Бывало, подавали, получал, – кратко ответил сидящий на мраморе.

– Часто?

– Примерно раз в два года.

– И что это за люди, подающие столько, сколько НЕ МОГУТ?

– Вполне достойные люди.

– Но всё-таки: возраст, пол, образование?

– Всякий раз – это уникальный случай, – уклончиво отвечал сидящий на камне.

– Ну расскажите же, это так любопытно.

– В каждой профессии есть свои секреты, – усмехнулся сидящий на мраморе. – А потом, вы как будто из комиссии по расследованию. Приплыли на своём «Лавре», испоганили небо крепдешином, да ещё рассказывай, кто мне сколько подаёт. Скажу одно: тот, кто слышит мою просьбу о подаянии, всегда задумывается о своих возможностях, как умственных, так и морально-материальных. Всё!

И сидящий на мраморе прикрыл очи.

– Нет, не всё, – парировал вдруг Пахомыч. – У нас есть ещё вопрос, очень и очень важный. А именно: нам бы хотелось знать, С УСАМИ вы или БЕЗ?

Глава LXXIV. Усы и невозможное

– А вы что ж, сами не видите?

– Видим. Но толком не разберём. То вроде бы с усами, то вроде – нет.

– В этом-то весь фокус, – улыбался сидящий на мраморе. – А то, чего уж проще: отпустил усы и ходишь как дурак, а ребятишки и вопиют: «Эй, усатый-полосатый!»

– Конечно, это фокус, – сказал Пахомыч, – но для чего он? Кому нужен такой фокус? Скажите же всё-таки: С УСАМИ вы или БЕЗ?

– Если я скажу, что я БЕЗ, вы начнёте спорить, что я С усами, так что я предпочту на ваш вопрос ничего не отвечать.

– Не понимаю, – сказал старпом, – почему бы точно не определиться и не заявить прямо: да, я – усатый, или ладно – безусый. Вы как будто скрываете свои приметы. Вы что – в розыске?

– Ей-богу, ребята, – сказал Ложноусый, обращаясь к нищей братии, восседающей вокруг мраморного камня, – они из комиссии Огепеучека. Да ни от кого я не скрываюсь! Я честный нищий! А с усами я или без усов – сами разбирайтесь!

– Вы знаете, что мне кажется, сэр, – негромко сказал лоцман Кацман, обращаясь к нашему великому капитану. – Мне кажется, что усы у него растут чрезвычайно быстро, поэтому он их ежесекундно сбривает.

– А зачем? – резонно спросил Суер.

– Если бы не сбривал – они заполонили бы весь земной шар.

– Ерунда, – сказал Пахомыч, – он – скрывается. Прячется на этом острове нищих. Прячется от ответственности. Вы же сами понимаете, что среди нищих спрятаться легче всего. Это старый приём всех мошенников – притвориться нищим. А фокус с усами – это полная чепуха, иллюзион. Вы смотрите, как он часто чешет нос. Почешет разик – он с усами, почешет другой – без усов. Усы у него из рукава выскакивают. На резиночке.

Пахомыч до того твёрдо долбил своё, что нам даже стало за него неловко. Твердолобый получался у нас старпом. Идея лоцмана была, конечно, тоньше и глобальней, имела исторические корни.

– Усы на резиночке и просьба подать невозможное как-то не вяжутся между собой, – сказал капитан. – Философия и примитив в одной упряжке. Нет. Этого не может быть.

– Может, может, – долбил Пахомыч. – Абсолютный примитив и в том, и в другом случае. Сплошная трусость и самореклама. Обман.

Сидящий на камне между тем весьма внимательно прислушивался к нашему разговору.

– Это просто удивительно, – сказал наконец он, – насколько тонок и умён ваш лоцман и какой дубовый старпом. Ну зачем, скажите на милость, мне скрываться? От кого? От чего?

– Дуб? – переспросил Пахомыч. – Я – дуб? А вы тряхните рукавом, и желательно на лоцмана.