Гитлерленд. Третий Рейх глазами обычных туристов - Эндрю Нагорски
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но последующие события стремительно развеяли все иллюзии о конкуренции и борьбе за власть. 27 февраля Маринус ван дер Люббе, двадцатичетырехлетний голландец, принадлежавший к молодым коммунистам, поджег Рейхстаг. Сразу возникли подозрения, что поджигатель был «марионеткой нацистов» и что его заслали именно для того, чтобы получить предлог для закручивания гаек. В дальнейшем многие историки сделали вывод, что голландец на самом деле действовал самостоятельно. Как бы то ни было, Гитлер использовал случившееся, чтобы начать гонения на коммунистов и других потенциальных заговорщиков, превращая Германию в абсолютную диктатуру.
Ориентируясь на спешно подготовленный Декрет о защите народа и государства, Гитлер запретил все оппозиционные издания и мероприятия, а также приказал арестовать тысячи коммунистов и социал-демократов, утверждая, что они замышляют новые акции. Отряды штурмовиков бесчинствовали, врывались в дома, вытаскивали оттуда людей, избивали и пытали их. На 5 марта были назначены новые выборы: все происходило так быстро, что оппозиционные партии даже не получили шанса устроить свои кампании.
28 февраля Гитлер убедил слабеющего президента фон Гинденбурга подписать декрет, временно отменявший параграфы Веймарской конституции, гарантирующие ключевые свободы. В тот день Фромм была на приеме в резиденции Сэкетта. Все взволнованно обсуждали, как далеко может зайти закручивание гаек. Именно тогда, по словам Фромм, Сэкетт признался, что попросил Вашингтон отозвать его домой. Как писала в своем дневнике еврейская корреспондентка, он был разочарован неудачными попытками Америки стабилизировать немецкую экономику и «крайне огорчен внутренней политикой Германии».
Несмотря на яростную борьбу с оппонентами, на выборах 5 марта нацисты набрали лишь 43,9 % голосов. Это сделало их сильнейшей партией в рейхстаге, но все же не сделало их единственной правящей партией. Им пришлось включить в правительство националистов Гугенберга, чтобы добиться необходимого большинства. Но Гитлер не собирался позволить чему бы то ни было замедлить себя. 23 марта он добился от рейхстага одобрения акта, согласно которому все основные функции законодательного органа переходили лично к нему. Будучи канцлером, он сам писал законы, которые впоследствии утверждал кабинет – в том числе, как прямо говорилось в акте, «даже в случае их отклонения от конституции». Теперь его власть ничто не ограничивало, как не ограничивало ни нападения на вероятных политических противников, ни на евреев. День 1 апреля стал официальным началом бойкота еврейского бизнеса, формальным основанием для которого стала клевета против Германии со стороны евреев, проживающих за границей. То, что произошло после этого, Никербокер назвал «трагедией». Он писал об этом так: «В стране началась масштабная охота, в следующие две недели все были заняты гонениями на евреев».
Дороти Томпсон, которая снова вернулась в Европу, но уже не жила в Берлине, прибыла в столицу Германии точно в ночь пожара в Рейхстаге. Она оставалась достаточно долго, чтобы увидеть часть последовавших погромов. Когда 1 апреля начался бойкот, она написала из Вены своему мужу Синклеру Льюису, который был уже в Нью-Йорке: «Все очень плохо, все как пишут в самых истерично-сенсационных газетах… штурмовики превратились в настоящие банды, они избивают людей на улицах… они забирают социалистов, коммунистов и евреев на так называемые Braune Etagen (коричневые этажи), где пытают их. Итальянский фашизм по сравнению с этим – детский сад». Её также приводила в отчаяние «невероятная – для меня – покорность» либералов; она признавала, что её тянет пойти по Берлину, повторяя Геттисбергскую речь. И она беспокоилась об оставшихся там друзьях, особенно о Моурере. «Эдгару постоянно угрожают, но он не собирается покидать Берлин – и не верит, что он в настоящей опасности».
Томпсон отослала еще одно письмо своей подруге в Лондоне, пианистке Харриет Коэн, которая была знакома с премьер-министром Британии Рамси Макдональдом. Она объяснила, что своими глазами видела многих жертв нацистов. Штурмовики «совершенно обезумели» и охотятся за все новыми жертвами, писала она. «Он избивают людей стальными прутами, выбивают им зубы рукоятками револьверов, ломают им руки… мочатся на них, ставят их на колени и заставляют целовать Hakenkreuz [свастику]». Видя, что немецкая пресса молчит, а писатели вроде Томаса Манна, Эриха Марии Ремарка и Бертольта Брехта уезжают, она впадала в отчаяние. «Я все думаю, как много можно было сделать… я начинаю ненавидеть Германию. Мир и так прогнил от ненависти. Если б только кто-то мог рассказать об этом…» Коэн поняла, что это такая просьба показать письмо Макдональду, и она это сделала.
Не то чтобы такие письма на что-то повлияли. Нацисты продолжали яростно продавливать свой новый порядок. Вечером 10 мая министр пропаганды Йозеф Геббельс организовывал знаменитое «сожжение книг», которое Никербокер назвал «аутодафе негерманской литературы, где по всей стране собралось около ста тысяч студентов, чтобы уничтожить «еврейские, марксистские, антигерманские и аморальные» тексты 280 авторов, многие из которых имели мировую известность». Это был «цирк исторического значения, который доставил немало удовольствия своим участникам».
Обращаясь к толпе, Геббельс объявил: «Это пламя не просто освещает конец прошлой эпохи – оно освещает новое время. Никогда прежде не было для молодых людей так важно избавиться от хлама прошлого… Наше время! Как я рад жить в нем». Кроме вполне ожидаемых книг Маркса, Энгельса и Ленина, жгли книги Ремарка, Брехта, Хемингуэя и даже Хелен Келлер («Как я стала социалисткой»). Всего, по приблизительным оценкам, в ту ночь под ликование и песни толпы было уничтожено около 20 тысяч томов.
На это зрелище смотрело несколько корреспондентов, и у многих из них росло сильнейшее отвращение к действиям нацистов. Даже Бутон из Baltimore Sun, которого Лохнер раньше презрительно называл «рьяным нацистом», кардинально изменил мнение и стал писать все более мрачные сообщения, предупреждая, что «правда [о тактике нацистов] в десять раз страшнее, чем репортажи».
Лишь год спустя после прихода Гитлера к власти немецкое Министерство иностранных дел приказало Бутону «изменить стиль репортажей или покинуть страну». Он очень быстро уехал.
Большая часть коллег Бутона, включая Лохнера, стремилась продолжать писать о событиях, явно самых захватывающих из происходивших в то время. Кроме того, в редакциях не хотели, чтобы они эффектно уезжали – им нужны
