Цель - Перл-Харбор - Александр Золотько

— Вы же читали стенограмму. До пятого августа я должен представить Ямамото решение проблемы. Сделать нечто, что убедит его в осуществимости операции.

— Но ведь вам никто не мешает все подготовить и сообщить хоть сейчас готовый результат. — Сталин внимательно смотрел на Орлова, следил за каждым его жестом. — Вы можете отправиться в будущее или прошлое, там хоть год, хоть десять сидеть и размышлять, а потом…

— Я уже говорил — не все от меня зависит. И я не так свободен в перемещениях во времени, как это может показаться… — Орлов встал, одернул гимнастерку. — Вот и сейчас я вынужден откланяться. Дела, знаете ли…

— Боюсь, вы упускаете из виду еще одно обстоятельство, — сказал Сталин. — Или делаете вид, что не придаете ему значения…

— Что вы имеете в виду?

— Если вы сказали правду и нападение на Перл-Харбор действительно состоялось…

— Я сказал правду.

— Я и не сомневаюсь, — по-отечески улыбнулся Сталин, мгновенно став похожим на свои официальные фотографии с детьми. — Но ведь вас должно интересовать не только то, как восстановить историю, но и то, почему произошло такое вот нарушение обычного ее течения. Я бы в первую очередь попытался выяснить именно это. Может, если устранить причину изменения, то не придется ломать голову над всем остальным…

— Есть человек — есть проблема, нет человека — нет проблемы, — пробормотал Орлов.

— Что? — не понял Сталин.

— Так, к слову пришлось. — Орлов пригладил волосы и вздохнул. — Я постараюсь все подготовить в кратчайшие сроки. Может быть, даже до завтра — не хочу рисковать. Если для решения проблемы понадобится время…

— Или путешествия в нем, — сказал Сталин. — Значит, вы позвоните в секретариат, как обычно, и товарищ Поскребышев…

— Да, я помню. И помню, что лучше — после полуночи. Я помню… — Орлов, не прощаясь, кивнул, взял со стола папку и шагнул к двери.

Он ждал вопроса.

Он ждал вопроса уже давно, думал, что Сталин должен был задать его еще во время прошлой встречи, но тот упрямо вопрос не задавал. И это удивляло Орлова. Удивляло настолько, что на этот раз он не выдержал.

Не доходя до двери, Орлов остановился и четко, через левое плечо, повернулся к хозяину кабинета.

— Что-то еще? — спросил тот.

— Двадцатого июля немцы сообщили, что…

— Я знаю, что сообщили немцы двадцатого июля, — не поднимая головы от карты, сказал Сталин. — Они лгут. Мой сын не мог сдаться в плен…

— Он… — начал Орлов, но замолчал.

— Если он стал предателем, то… он не мой сын.

— Он не пошел на сотрудничество с немцами, — тихо сказал Орлов. — Все, что они говорили и скажут…

— Мой сын не может быть предателем… И если вы думаете, господин Орлов, что я стану вас просить его вытащить из плена или не допустить того, чтобы он в плен попал, то вы… Я хорошо усвоил правила вашей игры. И до декабря я буду играть по ним. До декабря…

— Хорошо, — сказал Орлов и вышел из кабинета.

— До декабря, — повторил Сталин.

Полуторку мотало из стороны в сторону, борта скрипели и громыхали, что-то лязгало под кузовом, и лейтенанту Сухареву постоянно казалось, что еще один такой скачок, и машина просто развалится на куски.

Сидевшему у заднего борта Сухареву приходилось все время держаться за доски кузова — остальным, сидевшим у кабины, доставалось куда меньше. Но Сухарев не завидовал им. Он сам выбрал себе место, так, чтобы видеть одновременно и арестованного капитана Костенко, и его жену с детьми, и на всякий случай штурмана из экипажа «восьмерки», старшего лейтенанта Зимина.

То, что он пытался остановить Костенко ночью и даже был им избит, ничего не меняло. Избит-то он, конечно, избит, но как-то уж очень нарочито, что ли… Распух нос, разбита губа — все? И это сделал человек, которому нужно было во что бы то ни стало захватить самолет и вывезти свою семью? Если бы самому лейтенанту Сухареву пришлось вот так прорываться, он бы дрался куда злее… Если бы пришлось…

Не пришлось бы, зло оборвал себя лейтенант. Он бы никогда не стал вот так… Сухарев задумался, пытаясь подобрать нужное слово, характеризующее поступок капитана Костенко. Предавать? Подличать?

Есть долг, обязанность, присяга, в конце концов, и никто не смеет сам себя от присяги этой освободить. Отец Сухарева как-то сказал сыну, что если человек дает слово, то оно ему больше не принадлежит. И взять его назад — это украсть. А красть — грех. Страшный грех…

Так вот, как бы красиво ни выглядело то, что Костенко спасал свою семью, было это подлостью и предательством. Не предательством Родины, нет, а предательством своих товарищей. Для Сухарева это было немыслимо. Невозможно.

Как Костенко разукрасил своего штурмана… И кровь, и синяки, и заплывшие глаза, но двигается старший лейтенант нормально, не хватается за печень там или за почки, за голову не держится. Вон, часового когда у самолета младший сержант Майский вырубал — шишка размером с гусиное яйцо… Нет, щадил капитан своего штурмана, а тот…

Вот, сидит рядом с капитаном, придерживает его сына на ухабах, что-то рассказывает. Отдал свою флягу детям…

Сухарев попытался сглотнуть, но слюны не было. Проклятая жара вместе с пылью превратила его глотку в пустыню. Пить хотелось неимоверно, но взять с собой воды в дорогу Сухарев не догадался, а просить у попутчиков… Не было смысла, скорее всего.

Да и было неприятно.

Вам водички, Товарищ Уполномоченный? Простите, нет совсем. Только для детей осталось… Вы же понимаете?

Товарищ Уполномоченный — прилипло прозвище, не отдерешь. Не по званию, не по имени или фамилии, а Товарищ Уполномоченный.

Когда машина особого отдела попала в немецкую засаду, Сухарев один и остался в живых. Связался с дивизией, а оттуда ответили, чтобы он сам на месте выкручивался, что нет людей, что там от его полка осталось всего ничего, что Сухарев и сам разберется, что и как. Да и люди там надежные, чего там. Держись, лейтенант.

Он и держался.

Пытался познакомиться с личным составом, поговорить, привлечь кого-то к сотрудничеству… Он ведь никого толком и не знал, всего два дня прошло от его прибытия в полк и до той самой засады. Два дня.

Трудно сказать, как относились в полку к погибшим особистам, может, даже уважали и дружили с ними, а вот Сухарева… Товарищ Уполномоченный, и все. Точка. Не человек даже, а функция. Стукачей вербуешь, подличаешь?

Нет, ему этого в глаза не говорили. Еще бы, кто станет вот так ссориться с особистом? Он ведь, сволочь тыловая, сам не воюет, отсиживается на аэродроме, в безопасности. Вот, техников вербует, уговаривает и заставляет стучать на своих…

Да не стучать! Не стучать, а…

Он бы смог, наверное, объяснить каждому, что его работа, его служба не менее важна, чем работа пилотов, штурманов, стрелков и техников. Мог бы, если бы кто-нибудь стал его слушать и попытался понять.

Они ведь не могут не понимать, что враг способен на всякую подлость. Что есть и диверсанты, которые способны уничтожить все самолеты полка на земле. Двадцать второго июня многие пилоты на приграничных аэродромах даже до самолетов не добрались. Их именно диверсанты перехватили и уничтожили.

Нет? Неправда?

Правда, товарищи сталинские соколы, чистая правда. И особисты полка попали в засаду, не на немецкие танки нарвались в глубоком тылу, а на парашютистов. Что? Проморгали особисты? Учили всех бдительности, а сами…

Это правда, правда, но и то, что взрываются самолеты на стоянках, — тоже правда. И то, что кто-то трусит из летчиков, выводит свои машины из строя — правда-правда-правда. И в плен сдаются… Сдаются-сдаются, чего там! Вон, из дивизии постоянно сообщают о необходимости повышать бдительность.

Машину тряхнуло, Сухарев в последнюю секунду успел подхватить свою слетающую фуражку. Сунул ее под ногу, чтобы не потерять. Поймал на себе взгляд Костенко, удержал, не отворачиваясь, дождался, пока отвернется капитан.

Это он должен прятать взгляд, а не я, подумал Сухарев. Это он совершил преступление…

Ладно, пусть он даже и не пытался сбежать и не помогал сбежать своему стрелку. Пусть даже Майский действительно погиб в той деревне — пусть. Но ведь от этого преступление капитана не исчезло, не стало меньше. Он разменял жизнь Алексея Майского на благополучие своей семьи.

Жену и детей ведь и так бы освободили, сколько может продолжаться отступление? Ну, еще месяц. Ну, два… Вон, вроде бы сегодня наши перешли в наступление. Даже на Западном фронте вроде бы затишье и положение стабилизируется. К Ленинграду немцы не прорвались, завязли. Могла жена Костенко месяц-два подождать? Ничего бы с ней не случилось.

А Майский — убит.

Погиб, спасая семью капитана. Это если верить Костенко. Если не бросил он младшего сержанта…