Высоко в небе лебеди - Александр Жуков

Ни уговоры свекрови, ни мужа не помогли. Люба с непонятной им исступленностью настаивала на своем. Пригласили врача, и он тактично объяснил, что дороги, особенно сельские, тряские, а седьмой месяц беременности очень опасный, могут быть преждевременные роды.

— Я все равно поеду, — сказала Люба.

— Мне, конечно, импонирует ваша смелость, — Николай Павлович озадаченно потер руки, с беспомощной улыбкой посмотрел на мать Андрея, словно хотел сказать, что арсеналы его уговоров истощились, и жестко заметил: — Вам, Люба, наверное, уже говорили в консультации, что у вас могут быть сложные роды из-за узкого таза. Здесь, в городе, вы в полной безопасности. А там, на вашей родине, хорошо, если есть поблизости фельдшер.

— От нашей деревни до больницы всего пять километров.

— Целых пять километров! — Николай Павлович многозначительно поднял указательный палец, но Люба не дала ему договорить и спросила:

— А почему вы уверены, что у меня будут преждевременные роды?

— Я этого не говорил, но, знаете ли, в дорогу вам пускаться, тем более в такую, не советую. Вы подумайте не только о своем, так сказать, желании, а о судьбе ребенка.

— Да я только о нем и думаю.

— Странно, — Николай Павлович озадаченно побарабанил пальцами по черной крышке дипломата и уточнил: — Странная причуда.

Андрей вызвался проводить Николая Павловича. Тот шел, мерно помахивая дипломатом. «Любопытно, что привнесет нового в эту семью Люба? И угораздило же его, — он насмешливо посмотрел на спутника, — сделать такой выбор. Ему нужна в меру пышная, покладистая самочка, поскольку остальная его жизнь уже запрограммирована до самой смерти. Отец и мать выведут в люди. Подтянут до своего уровня, а то и выше подкинут. Ему больше ничего и не надо, да и на что он способен?» Николай Павлович на всех своих пациентов, принадлежавших, по его словам, к «околонаучному почтируководящему кругу», смотрел с легким презрением; сам он прошел по всем ступенькам жизненной лестницы; школа, завод, институт, полуголодное существование на стипендию и случайные заработки — колол дрова, помогал разгружать вагоны; Николай Павлович, в отличие от многих его коллег, и теперь, когда уже имел устойчивую репутацию первоклассного врача-практика, много времени проводил в библиотеке, читал немецкие и английские журналы и потому был в курсе всех медицинских новинок.

— Николай Павлович, у Любы, наверное, опять психоз? — робко предположил Андрей; его тяготило молчание.

— Нет, молодой человек, — весело ответил врач, — сегодня мне показалось, что я немного понял ее. Да-да, я с упорством глупца убеждал ее отправиться в кругосветное путешествие, чтобы посмотреть мир, а она отказывалась, утверждая, что мир можно познать, не выходя за порог квартиры.

— Знаете, она принадлежит к тому роду женщин, которые любят «сложничать».

— Я бы не сказал. Она живет больше чувством. И лишь иногда, я подчеркиваю, иногда ей удается что-то сформулировать. Кстати, это типично женская черта. Мужчины любят сразу выдавать тезисы. Люба переживает за свое человеческое «я». Да-да, молодой человек, не улыбайтесь. У нее это происходит наивно, нелепо, но происходит. Для вас, наверное, в чистом виде такой проблемы не существует?

— Она существует для каждого.

— Теоретически. В свое время так называемая «деревенская проза» воспела цельность натуры сельского человека. Противопоставила его городскому житию, в котором, по их мнению, происходит обезличивание. Но только вопрос, на мой взгляд, стоит глобальнее. И все эти розовые слюни о здоровом образе жизни при нездоровой-то жизни, так бы я сказал, только развращают и уводят от проблемы.

— Я вас не совсем понимаю.

— Я — врач. Как на блюдечке, все подать не могу. Просто поделился настроениями. И Любу я, как человек, понимаю. Принимаю. А как врач, я должен говорить ей обратное, поскольку тут есть реальная конкретная опасность. А ее страхи… В общем, молодой человек, постарайтесь ее понять. Вам с ней жить. У вас будут дети.

— Знаете, Николай Павлович, уж я вам откровенно. В нашей семье от вас секретов нет. Я до сих пор не чувствую себя ни взрослым, ни женатым. А тут еще — ребенок. И все это происходит независимо от меня. Почти без моего личного участия. Раз так нужно, поднимаюсь на какую-то ступеньку, и все. А ведь должно же во мне что-то перестраиваться?

— Несомненно. Наверное, мы все подвержены этой болезни. Я вот в ситуации с вашей женой чувствую себя больше врачом, чем человеком. Он довлеет надо мной и во всей жизни. И я ловлю себя на ощущении, что так даже удобнее и выгоднее жить. Многие проблемы отпадают. Вот и сейчас я думаю: вправе ли ваша жена подвергать опасности жизнь ребенка ради каких-то высоких целей, которые к тому же могут быть не достигнуты? Да, скорей всего, так и будет, — время не то. Вы уж поговорите с ней.

Андрей и его мать всячески оттягивали день отъезда. Таисия Федоровна, заведовавшая крупной отраслевой лабораторией, сокрушалась, что у них, как назло, все легковые машины на ремонте, а отправить Любу рейсовым автобусом — рискованно.

— Да и куда спешить? — говорила она, — неделей раньше, неделей позже — какая разница?

Пытаясь отвлечь жену, Андрей каждый день покупал ей то забавные безделушки, то билеты на концерт; Люба равнодушно принимала подарки, а от билетов отказывалась. Она стала замкнутой, целыми днями сидела у окна и смотрела на улицу.

Андрей прибегал из института возбужденный, озабоченный; при виде жены стихал и, хотя уже надвигалась пора весенней сессии, откладывал в сторону конспекты и часами уговаривал Любу «прогуляться до парка». На улице она не оживлялась, так же равнодушно смотрела перед собой, не замечала ни звякающей о тротуар ранней капели, ни взъерошенных, повеселевших к весне воробьев, ни экстравагантных городских модниц.

Андрей терялся в догадках: чего же ей не хватает? В отличие от многих молодых семей, вступавших в жизнь, у него с Любой было все: отдельная двухкомнатная квартира (получить ее помог отец, работавший в строительном тресте), цветной телевизор и хорошая стереоустановка (их подарила мать), о деньгах они тоже не беспокоились; даже если бы Андрею не помогал отец, уже семь лет живший с другой семьей, а Любе — родители, зарплаты Таисии Федоровны вполне хватило бы.

— Зачем же уезжать отсюда, где все под боком: отличная больница, прекрасные врачи? — недоумевал Андрей.

— Я все понимаю, — тихо говорила Люба, — только ведь это еще не все. Человека можно и под стеклянным колпаком вырастить. Может, он там и целее и здоровее будет, но я от одной этой мысли прихожу в ужас. Исчезнут понятия матери, отца и Родины — тоже. Я, наверное, все в кучу свалила, сумбурно говорю. Только нынче многие, как мне кажется, живут под колпаком. Им все равно, где жить. Был бы набор необходимых жизненных благ — большего им не нужно.

— Конечно, по большому счету все так и есть, — соглашался Андрей. — Только ведь у каждого — свой потолок. У одного он — метр, у другого — сто метров.

— Нет, Андрюша, если  с в о й, то уже высокий.

— Ты, Любаня, стала идеалисткой. В жизни все иначе. Я вот расту, и у меня ни к матери, ни к отцу никаких особых претензий нет. Оба они достигли некоторых высот. Довольны собой. Да неужели у тебя есть какие-то претензии к родителям?

— Нет. Они прошли войну и все прочее. Свое слово, как могли, сказали. А мы — непроверенные. И вот я, еще никак себя не осознавшая, буду растить другого человека, учить его жить. А я сама — слепой котенок.

— Глупая, все так живут.

— Ты не понимаешь, о чем я говорю. Наверное, для тебя  э т о г о  пока не существует. Пожалуйста, позвони Таисии Федоровне, может, у них отремонтировали хоть одну машину.

Андрей звонил матери и, как мог, разыгрывал огорчение; предлагал ей попросить машину в соседней лаборатории, но выяснялось, что Таисия Федоровна с ее руководителем «не контачит»; Андрей сокрушался и громко, так, чтобы слышала жена, по нескольку раз переспрашивал:

— Значит, через три дня? Через три? Обещали сделать твою черную «Волгу»?

Люба с надеждой и недоверием смотрела на мужа; в последние дни у нее возникло чувство неприязни к нему; суетливость Андрея, его институтские заботы (других для него не существовало) раздражали; в нем она начинала видеть своего сына, которого не смогла ничему научить, и холодела при одной только мысли, что он ей — противен. «Да зачем же так? Да что же будет?» — Люба мучительно переживала состояние полуравновесия.

Таисия Федоровна, уговаривая невестку, раздражалась, краснела, ловя себя на ощущении, что стоит уступить Любе, как все пойдет своим чередом, но тогда она, Таисия Федоровна, утратит роль могущественной покровительницы. Андрей не вмешивался в разговоры матери и жены; он чувствовал себя лишним и потерянным; его удивляло одно: властная Таисия Федоровна никак не могла повлиять на Любу; и он робел от простой и глупой мысли: как же он будет жить дальше, если жена его не слушается; Андрей знал, что главным в семье должен быть он, мужчина, хотя особых побуждений к этому не испытывал; да и, вообще, все эти мысли, ощущения были для него новы, непривычны, он как-то обмолвился об этом жене. Люба улыбнулась: