Загадки истории. Злодеи и жертвы Французской революции - Алексей Толпыго

Журналист Фрерон, будущий монтаньяр, а потом враг Робеспьера и участник переворота 9 термидора, писал: «Он уехал, этот глупый и клятвопреступный король! Она уехала, преступная королева, соединяющая в себе распутство Мессалины с жаждой крови, присущей Медичи! Гнусная женщина! Позор Франции!»

Ну, а что все-таки надо делать? Лафайет рассылает во все стороны гонцов с предписанием задержать короля. Но где уж там задержать… К утру граф Прованский уже в Бельгии, а королю осталось 3 часа езды до военного лагеря Буйе, где он будет в безопасности.

Но к несчастью, случилось иначе. В Варенне короля узнал некий мелкий чиновник Друэ, карета была задержана и возвращена в Париж. Бесчисленные толпы на улицах Парижа, на крышах домов, на деревьях молча встречали возвращающийся берлин, по городу были развешаны плакаты: «Того, кто будет аплодировать Людовику XVI, изобьют палками; кто его оскорбит, будет повешен».

До июня 1791 года никто из серьезных людей не заговаривал о республике. Теперь – дело иное. За республику высказываются Кондорсе и Бриссо – будущие вожди жирондистов. Народные общества – клуб кордельеров и клуб якобинцев – готовят петицию в пользу республики.

Но общественное мнение еще не созрело. Большинство в Учредительном собрании все-таки считает по-прежнему, что республика – «вещь замечательная, но не для наших климатических условий». Сильную речь произносит лучший (после смерти Мирабо) оратор Собрания Барнав.

«Нация, – сказал он, – испытала сильное потрясение; но, если верить всем признакам, это событие, как и все предыдущие, послужит только к тому, чтобы обеспечить прочность совершенной нами революции. Я не буду распространяться о преимуществах монархического правления: вы уже высказали свои убеждения, установив это правление в своем отечестве; я скажу только, что всякое правительство, чтобы быть хорошим, должно заключать в себе условие прочности, иначе вместо счастья оно представит только перспективу постоянных перемен. Несколько человек, которых я не хочу обвинять, искали для нас примера в Америке, занимающей обширную территорию с малым населением, у которой нет могущественных соседей, границы которой состоят из лесов, народ которой далек от мятежных страстей, производящих перевороты. Эти люди знают, что там учреждено республиканское правительство, и из этого заключили, что такой же образ правления годится и для нас. Эти люди теперь опровергают принцип неприкосновенности короля. Но если справедливо, что на нашей земле проживает огромное количество людей, если правда, что сильные соседи заставляют нас сплотиться, чтобы иметь возможность сопротивляться им, – бесспорно и то, что лекарство против таких зол заключается только в монархическом правлении».

Собрание объявляет петицию незаконной. Якобинцы оробели и согласились отказаться от петиции. Более радикальные кордельеры на ней настаивают; 17 июля на Марсовом поле собралась внушительная толпа – чтобы подписывать петицию.

На беду, утром того же дня толпа растерзала двух неизвестных. Народ обнаружил их под лестницей (вероятнее всего, они спрятались там, чтобы поглядеть на ножки поднимающихся по лестнице актрис), решил, что это шпионы, и тут же расправился со «шпионами». Напуганный муниципалитет провозгласил в городе военное положение; Лафайет с военной силой двинулся на Марсово поле и приказал толпе разойтись.

Тут уместно будет упомянуть, что знаком военного положения было красное знамя. Толпа ответила криком «Долой красное знамя!» и градом камней. Войска дали несколько залпов, на месте осталось около 50 трупов, народ разбежался.

Этот расстрел имел потом самые печальные последствия. Пока же страну сильно шатнуло вправо. Дантон вынужден скрываться; сторонники республики умолкли[6]. А Учредительное собрание завершает выработку конституции, которая – как предполагается – должна подвести черту под всем периодом смут и мятежей.

Конституционный акт был представлен королю 3 сентября 1791 года. Президент Национального собрания Туре сообщил, что король обещал в кратчайший срок рассмотреть конституцию и сказал: «Я решил остаться в Париже» – и что «король все время имел довольный вид. Судя по тому, что мы видели и слышали, можно предсказать, что окончание работы над конституцией будет и концом революции».

Читатель должен знать, что тогда еще отнюдь не считалось, что революция есть нечто благое само по себе; напротив, все считали, что революция есть ненормальное состояние общества, которое можно назвать приемлемым лишь постольку, поскольку она (то есть крупная реформа) совершенно необходима, и – самое важное – что если уж случилась такая беда, что без революции не обойтись – то надо ее закончить как можно скорее, чтобы вернуться к нормальному состоянию общества.

Тогда не понимали, что начавшаяся революция живет уже по своим собственным законам, что она создает касту профессиональных революционеров, которым революция нужна уже не для реформ, а сама по себе как таковая, для которых революция, стояние на Майдане есть звездный час их жизни (и если он прошел, то дальнейшая жизнь сера и скучна), и что она, революция, создает толпу, которая уже узнала, что если достаточно громко кричать, то ее выслушают и сделают все по ее желанию.

Но какое-то время все выглядело так, как будто Туре прав. Лафайет снял оскорбительных для короля часовых, охранявших Тюильри от новой попытки бегства, король через 10 дней, 13 сентября, направил Собранию послание, в котором говорилось:

«Я рассмотрел конституционный акт, я принимаю его и прикажу выполнить. С самого начала моего царствования я желал истребить злоупотребления и во всех действиях руководился общественным мнением. Я вознамерился… подчинить мою власть непоколебимым законам. Эти мои намерения никогда не менялись. Хотя беспорядки, которые сопровождали почти весь ход революции, часто огорчали мое сердце, но я все же надеялся, что закон вновь обретет силу и что когда приблизится конец ваших работ, то с каждым днем будет возрождаться уважение к закону, то уважение, без которого народ не может пользоваться свободой, а король – быть счастливым».

Затем он оправдывает (честно говоря, не очень убедительно) свою попытку к бегству и заканчивает так:

«Несомненно, и теперь для конституции были бы желательны некоторые улучшения, но я соглашаюсь, чтобы судьей в этом деле был опыт. Я буду честно действовать теми правительственными средствами, которые мне предоставлены, упрекать меня больше не могут, и нация выразит свои желания тем путем, который предоставлен ей конституцией. (Аплодисменты.) Пусть те, которых боязнь преследований или смут удерживает вне отечества, получат возможность безопасно вернуться в него [проблема эмигрантов, решить которую не удастся и которая станет одним из рифов, о который разобьется и конституция, и королевская власть, и многое другое. – А. Т.]. Чтобы угасить ненависть, согласимся на взаимное забвение прошлого (новые аплодисменты)».

Таким образом, король потребовал всеобщей амнистии, Лафайет внес это предложение уже официальным образом, и Собрание довольно единодушно приняло эту амнистию. Это, конечно, было вполне разумно – и увы, можно добавить, что это, конечно, было бесполезно.

Король вернулся в Тюильри; все депутаты сопровождали его, а толпы народа радостно кричали. 18 сентября произошла уже официальная церемония провозглашения конституции на Марсовом поле; там были мэр Парижа, власти, народ; прозвучал 101 пушечный выстрел, вслед за которым сотни тысяч голосов единодушно закричали «Да здравствует нация!» Вечером появились также король с королевой и детьми – их окружила громадная толпа, на этот раз благожелательно настроенная, с криками «Да здравствует король, да здравствует королева, да здравствует дофин!» Сама королева обманулась: «Это уже не тот народ», – сказала она по возвращении и, взяв на руки сына, показала его толпе при всеобщем восторге.

Собрание распускает себя; по Парижу развешаны плакаты с лозунгом «Революция окончена». Так думали все, но это не было правдой.

Спокойствие длилось недолго. В конце месяца начались заседания Законодательного собрания; к королю отправилась депутация Собрания. А король их не принял, то есть не захотел принимать, когда они явились, им было сказано, что король примет их попозже.

Собрание страшно оскорбилось. Тут же (!) понеслись радикальные предложения. Один депутат требует, чтобы больше не употребляли титул «величество» (Majeste), другой – чтобы отказались от титула «сир» (sire), которым во Франции издавна именовали королей и некоторых вельмож высшего ранга. Кутон – его имя еще будет звучать в революции – заявил, что «здесь нет другого величества, кроме величества народа и закона», и т. д. В итоге Собрание постановило, что каждый вправе сидеть и надевать шляпу в присутствии короля; что королю не следует давать никакого титула, кроме «король французов», и что в зале будет два одинаковых кресла, одно в уровень с другим: одно для короля, другое для президента Собрания.