Хозяин Фалконхерста - Кайл Онстотт

— У тебя ничего не выйдет! — твердила она, стараясь вырваться.

— Надоела мне эта возня! — С этими словами он, стиснув зубы, вскарабкался на нее. Она заерзала, но он поймал ее за запястья и прижал их к кровати, после чего приподнялся на одном колене. — Я совсем не хочу делать тебе больно, но ты сама себе навредишь, если не одумаешься.

Он надеялся хоть на какой-нибудь ответ, но она словно окаменела. Ее молчание разъярило его. Он наотмашь ударил ее по щеке, она вскрикнула, но этот испуганный крик его не охладил. Он нанес ей второй, еще более сильный удар. Потом, схватив ее за плечи, он приподнял ее и принялся трясти, да так сильно, что ее голова отчаянно замоталась, грозя оторваться от тела. Притомившись, он бросил ее на подушку. Его тяжелое дыхание не смогло заглушить ее стонов. Он увидел, как по ее лицу в ушибленных местах расплывается краснота. Она прекратила борьбу, однако по-прежнему отворачивалась от него и усиленно жмурилась, словно пыталась прогнать его хотя бы таким способом. Из-под ее века выползла слезинка, которая теперь медленно скатывалась по щеке, оставляя мокрую полоску. До него постепенно дошло, что она впервые в жизни столкнулась с доказательством своей несвободы: ей не принадлежало даже ее собственное тело. За первой слезой последовала вторая. Драмжер уже испытывал к ней жалость, а не злость. Аккуратно, не произнося ни слова, он выпустил ее и прилег рядом, приобняв одной рукой и положив ее голову себе на плечо.

Лица их были теперь так близко, что губы могли бы соприкоснуться, если бы она не поспешила отодвинуться; к тому же в ее поведении не было признаков того, что ей хоть немного нравится его близость. Он запустил пальцы свободной руки ей в волосы и прижал ее лицо к своему. Губы его раздвинулись, обхватив ее губы, но язык наткнулся на преграду из стиснутых зубов. Впрочем, совсем скоро и ее губы, как бы уже не подчиняясь ее воле, разомкнулись и позволили его языку проникнуть в ее теплый рот. Ее язык уже возбужденно подрагивал. С трудом сдерживая нетерпение, он оторвался от ее рта, чтобы прошептать:

— Ты чувствуешь мои поцелуи, Кэнди? Тебе нравится? Наверняка они лучше, чем поцелуи какого-то мулата.

Она ничего не ответила, но ее ладони, до того сжатые в кулаки и упиравшиеся ему в грудь, разжались; от их тепла его пронзило током. Ее пальцы пробежались по его потной коже и задержались на его соске, который она через секунду-другую сжала так крепко, что он едва не вскрикнул. Ее рот раскрылся еще шире, и она еще глубже погрузила затылок в мягкое лоно подушки — на сей раз с целью сделать ему удобнее. Он теснее прижал ее к себе, одной рукой поглаживая ей спину, а другой лаская ее грудь.

Она задрожала и отвернулась было, но, как оказалось, только для того, чтобы прошептать его имя. Этот хриплый звук придал ему уверенности. Теперь кончик его языка, прочертив замысловатую траекторию по ее щеке, добрался до ее уха. Его зубы ухватили ее за мочку, но боли не причинили. Тяжело дыша, она изогнулась, тесно прижавшись к нему, а потом упала на спину, позволив его языку спуститься к ее груди. Она снова стонала, только стоны были теперь другие, животные, бессознательные, противоречащие смыслу слов, которые она умудрялась при этом произносить.

— Нет, Драмжер, нет! Нет, нет, нет, нет!

Он больше не обращал внимания на ее протесты, так как знал, что на самом деле она его хочет: целуя ее грудь, он нащупал ее горячую промежность; сперва его пальцы орудовали там ласково, потом стали безжалостными, что снова заставило ее взмолиться о пощаде. Ее рука, неуверенно сползавшая по его телу, добралась до члена. В следующее мгновение она отдернула руку, словно обожглась. Однако его возбуждение было теперь столь велико, что его могла удовлетворить всего одна ласка. Он поймал ее руку и вернул ее назад. Сначала она сопротивлялась, но он так крепко стиснул ей запястье, что она устала бороться, и пальцы ее заработали, как ему хотелось.

Драмжер стонал от наслаждения. Теперь в ее пальцах проснулось неистовство. Они так настойчиво скользили взад-вперед, что он, предчувствуя провал, взмолился, чтобы она перестала, и ненадолго отвернулся, борясь с собой: тело его изогнулось, дыхание вырывалось изо рта толчками. Он пытался отодвинуть судорогу любви, которой недавно так желал. Она не могла взять в толк, почему он вдруг утратил к ней интерес, и попыталась снова овладеть его членом. Он поймал ее руку и отвел ее.

— Не надо, Кэнди, не делай этого, — выдавил он.

— Но я так хочу. Почему не надо?

— Потому что этим ты все испортишь. Подожди минутку, Кэнди, детка.

Произошла смена ролей: она наседала, он оборонялся. Ее рот, совсем недавно такой упрямый, теперь превратился в инструмент нестерпимого удовольствия, граничащего с пыткой. Ее ищущие пальцы, горячий влажный рот, гладкая кожа — все это терзало его, лишая сил к сопротивлению.

— Остановись, Кэнди, детка! — с трудом выговорил он. — Давай не будем торопиться. Лучше потерпим.

Она еще не понимала, что послужило причиной такой резкой смены настроения. Он перевернулся на живот и стряхнул ее руку. Вскоре его дыхание пришло в норму, и он снова повернулся к ней, обнял, поцеловал.

— Теперь пора! — выдохнул он.

Она, не понимая, что делает, подчинилась. Несмотря на неистовство, он быстро отыскал путь. Она вскрикнула, стала отпихивать его лицо и вырываться изо всех сил. Однако он не обращал внимания ни на ее боль, ни на то, с какой натугой продвигается дело. Его уже ничто не могло остановить. Только когда его усилия были вознаграждены, он, сделав последний, самый могучий рывок, упал поперек нее, судорожно ловя ртом воздух. Она попыталась выбраться из-под тяжелого тела, однако его не удалось даже пошевелить.

Через несколько минут он сам сполз с нее и вытянулся рядом, все еще не восстановив дыхание. Собрав остаток сил, он обнял ее, прижал ее голову к своей груди, надеясь на полный отдых. Однако она не оставляла домогательств. Впрочем, те же самые действия, которые несколько минут назад доставляли ему громадное наслаждение, теперь совершенно не могли его расшевелить. Ему даже захотелось последовать ее недавнему совету и разместиться на полу. Однако со временем ее настойчивость сделала свое дело: он снова воспылал страстью и снова набросился на нее, ободренный ее пылкостью.

— Я тебе нравлюсь, Кэнди, детка? — прошептал он, не помня себя от вожделения.

— Еще как нравишься! — был ее ответ. — Ты, конечно, страшно черен, но мне нравится быть с тобой. Давай повторим, Драмжер!

Она твердила те же самые слова, даже когда посветлело окошко, предвещая зарю. Однако на этот раз Драмжер оказался к ним глух: он уже спал без задних ног.

13

Неделя выдалась чрезвычайно хлопотной: днем Драмжер следовал за Хаммондом по пятам, ночи проходили в непрекращающемся экстазе. Незаметно наступил последний день их пребывания в Новом Орлеане. В этот день под стеклянным куполом зала, принадлежавшего отелю «Сент-Луис», должен был состояться аукцион по продаже рабов из Фалконхерста. Ночи любви не поглощали всех сил Драмжера — напротив, он стал еще более энергичным и день-деньской не знал отдыха, с готовностью исполняя любое хозяйское приказание. Ночью у него пока хватало рвения, чтобы удовлетворять Кэнди, хотя ее требовательность при всей его старательности грозила превысить его возможности.

Все рабы, подлежавшие продаже, получали новую одежду: мужчины — черные штаны, белые рубахи, целые башмаки; женщины — черные платья и белые косынки. Рабов из Фалконхерста никогда не выставляли на продажу в рубище: это был высококачественный двуногий скот, достойный приличной сбруи. Хаммонд даже репетировал с рабами их кратковременное появление на помосте. Мужчин он учил пружинисто подходить к краю помоста, а потом стоять с радушной улыбкой, расправленными плечами, подобранным животом, носки врозь, руки по швам, все мышцы напряжены, чтобы грудь под тонкой рубашкой ходила ходуном, а мускулы на руках надувались как можно сильнее. От женщин требовали скромного Поведения. Им полагалось неторопливо приближаться к краю помоста и застывать там в достойной позе, с опущенными глазами, но с легкой улыбкой на устах. Беременным приказывали выгибать спину, выставляя напоказ животы, а мамашам с младенцами — изображать трогательные сцены материнства.

И мужчины, и женщины успели привыкнуть к беспрерывному ощупыванию, которому они подвергались в невольничьем бараке Слая с момента прибытия, однако Хаммонд предупреждал их, что перед продажей им придется выдержать гораздо больше. Никто, особенно мужчины-рабы, любившие щеголять своей статью, не возражал против постоянного раздевания, а большинство даже испытывало при этом гордость. Мужчин убедили, что их продают на развод, так что им казалось вполне естественным демонстрировать свое оснащение. Почти никто из них, подобно чистокровным жеребцам или быкам-производителям, не испытывал потом разочарования, потому что за долгие годы рабы из Фалконхерста завоевали такую прочную репутацию производителей-рекордистов, что мало кто из плантаторов рисковал поручать им тяжелый ручной труд в поле. В годы, предшествовавшие войне между Севером и Югом, Юг охватила настоящая рабовладельческая мания, что было вовсе не удивительно: доброкачественные рабы были самым ценным достоянием южан, гораздо более прибыльным, чем хлопок, рис и сахарный тростник, вместе взятые. Рабы были главной ценностью Юга. А раз так, то загнать самца из Фалконхерста на тростниковое поле, где он протянул бы не больше трех-четырех лет, а потом погиб от непосильного труда, было бы непростительным расточительством. Работников для полей можно было всегда прикупить по куда более низким ценам, чем тщательно выведенных производителей.