Изнаночные швы времени - Иван Слепцов

Олег чертыхнулся и попробовал подцепить край мечом. Крышка чуть-чуть поддалась, но в образовавшуюся щель удалось просунуть только мизинец. Он поднатужился, но мизинец он и есть мизинец. Редко кому удается мизинцем поднять двухпудовую гирю, а здесь требовалось примерно такое же усилие.

У Нормана пальцы были тоньше. Обдирая кожу, он подсунул их под крышку люка и еще чуть-чуть ее приподнял. Совсем чуть-чуть, но и этого хватило, чтобы Олег взялся за нее как следует. Когда же они потянули вместе, доски не выдержали и треснули.

Пахнуло брагой и сыростью. Внизу кто-то быстро погасил факел.

Олег вытащил ножи – метательный и для ближнего боя и, осторожно балансируя на ступенях из цельных бревнышек, стал спускаться вниз.

После света пожаров, а может, и по какой другой причине его глаза с трудом привыкали к темноте, а потому на промежуточной площадке, куда его привела лестница, он зацепил ногой какую-то бадью. Та полетела вниз, добавив к висевшему в воздухе противному запаху вонь отстоявшейся мочи, потом шмякнулась о что-то мягкое, взвизгнувшее человеческим голосом.

Олег прыгнул вниз и очень удачно приземлился – под руку попалась чья-то борода. Ее обладатель коротко взвыл, потом забормотал нечленораздельно – то ли молился, то ли просто нес околесицу.

– Где огонь! – тряхнул его Олег.

Схваченный попросил отпустить бороду и отступил в дальний угол. Когда загорелся факел, на свету обнаружился донельзя испуганный персонаж в одежде то ли ключника, то ли средней руки челядина.

– Растворяй! – указал Олег на ворота.

– Митропо… Князь Лександр не велел!

– Кто ты есть? Как звать?

– Данилой будем. Пристав я княжий, монету собираю с рыбачьих.

– Кто велел под башней сидеть? Ворота кто говорил закрыть?

– Отец-настоятель соборный грамоту от князя Лександра и митрополита, как свет встал сегодня, читал, а потом ключарь из княжеского терема всех по местам расставил.

– А ополченцы со стен куда делись?

– Про всех не скажу, а те, что тут стояли, потом на поле ушли. Пришел какой-то монах и передал им повеление от великого князя.

Такого приказа быть не могло. «Обманули-таки нас капитулянты, – подумал Олег. – Надо было настоятеля под караул посадить. И тут я недодумал». А вслух повторил:

– Растворяй!

– Князь…

В этот момент в калитку внешних ворот что-то тяжело грохнуло, потом снаружи донеслась крутая брань по поводу «косоруких недоделанных чертей», которые не умеют даже размахнуться по-настоящему. Олег понял, что Урдин что-то приспособил под таран, и закричал:

– Урдин Акинфович! Не вели ломать! Сейчас откроют!

Потом коротко размахнувшись, метнул нож.

Лезвие пролетело недалеко от головы назвавшегося Данилой и вошло в бревно почти по рукоятку.

Данила побледнел, перепуганный силой броска, и когда Олег без видимых усилий извлек клинок из древесины, из-под одежды челядина как будто бы выпрыгнул громадный ключ, а сам он мигом оказался у внешних ворот.

Потом, правда, обернулся и напомнил, еле шевеля дрожащими губами:

– Князь не велел.

Олегу пришлось как можно выразительнее постучать ножом о наруч. Факел из рук Данилы послушно переместился в железное кольцо-держатель на стене, а сам он занялся замком.

Ушло на возню с замком у него не меньше пяти минут. Ворота распахнулись, и проход залил неожиданно яркий белый свет – дождь закончился, и через прорехи в распадающейся тучи ярко светила луна.

– Олег Владимирович! – Урдин шагнул внутрь, расставив вширь руки. – Барсук мне всю душу выел, пока я тебя не видел. Смотри, я плетку чуть не сгрыз!

Конец плетки из великолепной черной кожи, трижды проигранной в кости и каждый раз все-таки возвращавшейся к хозяину, когда тот ставил «в золотую», действительно был измочален.

– Больше как ставка не пойдет, – пошутил в ответ Олег. – Попортил.

Урдин от души, оглушительно рассмеялся, оглядел внутрь башни, покритиковал, как уложены бревна («ныне дурно строят») и напомнил Олегу, что тот обещался к нему, «во Псков», доехать («вот там у меня в остроге крепь – так крепь!»).

Данила тем временем возился с другим замком, которым были заперты внутренние ворота. Взялся за это сам, без понуканий, и Урдин одобрительно похлопал его по спине: «Верную думь тебе страх внушил».

Олег тем временем пытался представить, что же сейчас он увидит за стеной. И не мог отогнать воспоминания об экспедиции годичной давности, когда на исходе ночи святого Варфоломея91 ехал в свите Франсуа, герцога Алансонского, брата короля, с парижского Моста менял к Гран-Шатле. Тела мертвых протестантов, обобранные мародерами, на пути лежали так плотно, что иногда не было видно мостовой. Здесь могло получиться то же: оставшиеся в городе жители должны были искать спасения у реки, а поскольку выход на пристань был закрыт, скорее всего, их всех и перебили на площади у Спасо-Преображенского собора. Иначе почему за воротами так тихо?

Наконец ворота открылись, на площадке за ними и на широкой лестнице, ведущей вниз к основанию вала, Олег увидел стоявших и сидевших стариков, женщин и детей. Молча сидели. Ни вскрика, ни плача, ни даже тихого стона – все в тоскливом оцепенении. Не пытались докричаться до тех, кто закрыл выход на пристань, не пытались выломать калитку в воротах. Формула пассивного ожидания беды: «навсеволябожья» – затмевала все другие мысли.

Олег, протискиваясь сквозь сидящих, спускался по лестнице. Шестьдесят четыре ступеньки – и он на площади перед собором, еще утром белокаменным, теперь закопченным дымом пожаров. Людей на площади не было. Тем, кому не хватило места на лестнице, сгрудились на узком пятачке между валом и стеной собора. Площадь была занята собаками. Устав метаться между пожарами и бестолково лаять, они жадно лакали из луж.

Только у входа в храм стояла человеческая фигурка – маленькая девочка с деревянной резной фигуркой медведя в руках. По ее уставшему личику со следами копоти и слез было понятно, что она много плакала. Олег взял ее на руки. Ее головка упала на прохладный наплечник, и девочка моментально уснула.

Он побаюкал ее немного, передал на руки одному из ополченцев, бывших с ним. Сам отошел на середину площади, чтобы его было видно и с лестницы, и от собора, и крикнул:

– Мы – люди великого князя Владимирского Андрея Ярославича! Сейчас вас, переславцы, мы переправим через Трубеж…

И тут из-за собора вынырнул монах.

– Люди великого князя Владимирского! – передразнил он Олега и затряс угрожающе толстеньким пальцем. – Без благословения владыки в поход идти? Батог божий переломить дерзаете! Через вас города горят! Сироты появляются! Никто никуда не пойдет! Будем молиться у стены святого храма, отринем ваш грех…

Олег примирительно поднял руку и набрал в грудь воздуха, чтобы перекричать монаха, но рядом неожиданно оказался Урдин и хлестнул монаха плеткой. Тот упал на землю, заверещал и старался отползти.

– Город загорелся, потому что ворота ворогу отворили. И чую я тех, кто это сделал, – замахнулся на него снова Урдин. Но не ударил. Между ними встал другой человек в монашеском одеянии.

– Негоже служителя божьего бить, – сказал он и строго посмотрел на Урдина.

– Пусть служитель божий душами занимается, а в чужие дела не лезет, – проворчал старик, но плетку опустил.

Их полукругом обступили люди. Многие были обожжены, немало было раненых и покалеченных.

– Норман, вернись на пристань, осмотрись, определи, сколько лодок, – сказал по-французски Олег, и опять перешел на русский:

– Друже, Урдин Акинфович… В Никитский монастырь людей выводить нужно и в Клещин. Там все цело. Пока татары город не обошли со всех сторон, сделай это, будь добр.

Урдин нахмурился. Просьба Олега ему не понравилась. Но странный волынский боярин настойчиво доказывал, что проводить мирных горожан в относительно безопасное место не меньшая доблесть, нежели разлучать с жизнью посягающих на них врагов. Человечность, человеколюбие, гуманность – эти слова звучали в каждой фразе Олеговой речи, и Урдину вспомнилось, что не так давно такие же странности он слышал в библиотеке дерптского замка от Ульриха Гарзена, тамошнего книжника. Но от того можно было отмахнуться, назвать бледным червем и трусом, но теперь-то о том же говорил человек, которому подвиги богатырей былых времен – по силе и доблести. В конце концов Урдин лаконично кивнул и вопросительно посмотрел на вернувшегося Нормана.

– Восемь по десять лодки и четыре гроссе барка. Хорошие, – ответил тот, старательно ломая язык, и потряс тяжелой гирляндой: – Замки все есть снятые уже.