Марко Вовчок - Евгений Павлович Брандис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И обличителя жестоких
И ненасытных. Свет ты мой!
Моя ты зоренька святая!
Моя ты сила молодая!
Гори, сияй и надо мной
И сердце оживи больное,
Усталое, немолодое,
Голодное… И оживу,
И думу вольную на волю
Из гроба к жизни воззову,
И думу вольную… О доля!
Моя ты дочь! Поборник воли
Твоею думу назову.[11]
1859 лютого (февраля) 17 СПБ.
Заметим, что религиозная фразеология, мотивы из библейской и античной мифологии в условиях политического и цензурного гнета были общепринятой формой выражения мятежных чувств. Отсюда и метафорический образ «кроткого пророка», которого послал господь, внемля мольбам поэта, чтобы было кому ратовать после него за народную правду и народное слово. В украинской литературе того времени Марко Вовчок была ближайшей, если не единственной, преемницей Шевченко. Вот почему он называет ее своей дочерью, своей зоренькой, своей молодой силой…
В начале следующего года вышел из печати обезображенный цензурой «Кобзарь». Дата первой встречи так запала Шевченко в душу, что она обозначена и в посвящении этой многострадальной книги: «Марку Вовчкові на пам’ять 24 січня [января] 1859 р.». А на дарственном экземпляре того же издания поэт начертал: «Моїй єдиній доні Марусі Марков[ич] і рідний і хрещений батько Тарас Шевченко».
Таковы были высшие знаки любви и внимания автора «Кобзаря» к автору «Народних оповідань».
Писательница, в свою очередь, посвятила ему «Институтку», увидевшую свет почти одновременно с «Кобзарем».
3 апреля Шевченко подарил ей свой портрет и рукопись революционной поэмы «Неофиты» с трогательной надписью: «Любій моїй єдиній доні Марусі Маркович на пам’ять».
Нетрудно объяснить, почему из всех своих манускриптов Шевченко выбрал для подарка именно «Неофитов». В аллегорических образах кровавого деспота Нерона и первых мучеников христиан поэт клеймит самодержавие и славит бесстрашных борцов, отдающих жизнь за свободу. Наполняющие поэму грозные инвективы вместе с призывами навсегда покончить с царем и отрешиться от суеверий должны были вдохновить Марко Вовчка на создание новых обличительных произведений.
В 1875 году к Марии Александровне обратился украинский деятель Русов с просьбой прислать воспоминания о Шевченко для пражского двухтомного издания «Кобзаря». Вместо этого она послала в Прагу драгоценный автограф «Неофитов», оставив себе титульный лист с дарственной Надписью поэта, а воспоминаний о нем не написала — ни тогда, ни позже. По каким соображениям — трудно сказать. Быть может, не хотела поднимать со дна души то, что было для нее сокровенно и свято, а скорее всего — останавливала неприязнь к мемуарному жанру. Касаться чужой биографии, говорила Марко Вовчок, можно не раньше, чем человек сойдет в могилу и могила трижды травой порастет. Шевченко был с ней предельно откровенен. Выложить всю правду — значило затронуть его отношения с людьми, которые были еще живы и могли истолковать воспоминания в плане личных намеков и выпадов.
С какой преданностью «единственная дочь» относилась к «родному и крестному отцу», как хорошо понимала его могучую силу и неукротимый нрав, свидетельствуют немногие уцелевшие ее письма к поэту.
Неожиданное известие о смерти Тараса Григорьевича она восприняла как величайшее горе: «Я ні об чім думати не можу. Боже мій! Нема Шевченка. Се я тоді з ним навік попрощалася — чи думали мы, прощаючись…Ні об чім я більше не буду говорити сьогодні — я хочу плакати».
После кончины Шевченко Мария Александровна в письме из Рима просила мужа вызволить шевченковские реликвии — автопортрет, выполненный им еще в молодости, тетрадку стихов, написанных в Орской крепости, и библию, которая сопровождала его в скитаниях по Аральским степям: «Все теє він мені отдав, як я в нього була, а я зоставила знов у нього, поки вернусь». Уже в начале нашего века редактор первого научного издания «Кобзаря» В. Доманицкий осведомлялся у писательницы, нет ли на полях этой библии каких-либо маргиналий — собственноручных пометок, записей или стихов Шевченко. Что ответила Марко Вовчок, мы не знаем, но из ее поздних писем видно, что она сама заботилась о публикации хранившихся у нее автографов.
В 1902 году она поместила в «Киевской старине» написанную еще в шестидесятых годах
