Русский полицейский рассказ (сборник) - Коллектив авторов

– Христос Воскресе, православные!.. Христос Воскресе!.. Подайте милостыньку ради Христа Воскресшего!..

Стали и мы подходить ближе, а я, хоть и мал тогда был, а сам на отца поглядываю да думаю, как он тут поступит? Гляжу – отец достал монету и к страшному нищему подходит, а тот и ему навстречу радостное приветствие:

– Христос Воскресе!.. Христос Воскресе!

– Воистину Воскресе! – ответил ему отец да, нагнувшись к растерявшемуся нищему, и облобызал его три раза.

Вот бы вы, господа, поглядели, что с тем сталось после столь необычайного для него, истинно христианского, поступка отца! Он вдруг жалобно завыл как-то, взмахнул руками и, схватившись с места, упал к отцу в ноги, пытаясь их поцеловать. Он издавал дикие звуки, слезы градом катились из опухших красных щелей, за которыми скрывались глаза. Он пытался что-то говорить, крестился, кланялся и снова выл, или стонал, но в этих звуках слышались радостные, счастливые нотки.

Этого случая я никогда не мог забыть.

Отличительною чертою отца вообще была доброта безграничная. Он учил нас, что злых людей нет, что Господь всех равно сотворил добрыми, а что суровые условия жизни ломают, озлобляют человека, и он, портясь сам, портит и других. Он говорил, что к ближнему своему надо относиться любовно, стараясь не преувеличивать его отрицательные качества, но наоборот: смотреть на них снисходительно, никогда не забывая, что под этою черною корою всегда пламенеет чудным немеркнущим светом дивная искра Божья и что не утушать ее надо стремиться, а, наоборот, все меры употреблять, чтобы раздуть ее и превратить в пламя, которое могло бы сжечь, испепелить черную кору.

Этим прониклись и мы, его дети, и старались, как вы увидите ниже, проводить его слова в жизнь.

Вот так-то мы и жили да поживали со стариками, и были между нами всегда совет да любовь.

Между тем время шло да шло, и я уже лет пять службы в должности надзирателя насчитывал и «старым» служакою среди товарищей считался.

А тут скоро и новое дело подкатилось: заворочались гады подпольные, стали прокламации все чаще в городе раскидывать, и работы сильно прибавилось. Оно и раньше бывало, но в описываемое время как-то оживилась деятельность красного лагеря. Произошли убийства некоторых должностных лиц, и все чаще и чаще вместо привычного термина «социалист» стали раздаваться тогда еще малоизвестные словечки «анархист» и «террорист».

Незадолго до необычайного на страницах истории, позорного для России 1 марта 1881 года, у нас было получено сведение, что в город прибыли и остановились где-то на окраине два опасных субъекта. Мне поручено было их выследить, и вскоре это мне удалось: одного я задержал на улице, а другого во время сна, дома, и за это получил медаль «За усердие» и вскоре же был назначен помощником пристава. Все было хорошо, кажется, да вышло так, что я стал поперек дороги красной братии, которая не могла мне простить ареста, как оказалось потом, их главных руководителей. Мне стали присылать приговоры к смертной казни, что, правду сказать, не очень-то меня озабочивало: я верил, что без воли Божьей ни один волос не упадет с головы моей, и, как я верил, так оно и случилось.

Посвятив себя борьбе с преступным миром и в особенности с гнусными революционерами, я сознавал, что на каждом шагу могу натолкнуться на смертельную опасность, но это не охлаждало меня, а наоборот, раззадоривало. Работая дальше в том же направлении, я открыл тайную типографию и захватил в ней семь человек. После этого вскоре и случился тот эпизод, о котором, собственно, я и хотел вам рассказать.

Тит Михайлович попросил воды и, выпив несколько глотков, продолжал:

– То, что я говорил вам, господа, до сих пор являлось как бы предисловием к сути моего рассказа, так как теперь вам станут в достаточной мере понятны и все последующие события, а события были вот какого сорта: на Страстной неделе, кажется в четверг, я получил по городской почте письмо такого содержания: «Будьте осторожны – вам грозит большая опасность», – подписи не было. Письмо было написано мелким женским почерком и произвело на меня гораздо большее впечатление, чем все смертные приговоры. Не знаю почему, но мне показалось, что в нем какой-то неведомый друг предупреждал меня, будучи хорошо осведомлен о положении дел. Какое-то неприятное чувство закопошилось на сердце, но я превозмог его и продолжал свою работу.

В Великую субботу я был назначен в наряд к заутрене, в одну из больших церквей города, но, страшно переутомившись за последние дни, я после обеда, имея сравнительно свободное время, прилег у себя в комнате на диван с тем, чтобы вздремнуть часок-другой… Вот вы теперь и скажите, господа, следует ли верить снам? Впрочем, прошу вас слушать: вижу я во сне, будто иду я по улице. Темно кругом меня – ночь. Кое-где слабо мигают фонари. Иду я, и вдруг до слуха моего долетает какое-то шипение, но, откуда именно исходит оно, никак не могу я понять. Двигаюсь я осторожно вперед и вдруг вижу, как навстречу мне скользит по земле какая-то узкая и длинная тень. Я останавливаюсь. Я вглядываюсь ближе в это нечто ужасное, откуда именно исходит странное шипение, и – о ужас! При бледном свете фонарей я разглядываю ползущую ко мне навстречу большую черную змею. Надо вам сказать, что к этим пресмыкающимся я чувствую органическое отвращение. А змея все ползет, все ближе да ближе. Я хватаюсь за шашку – нет ее, за револьвер – то же, а проклятая гадина уже возле меня. Вижу я, что дело плохо, да и остановился. Остановилась и змея и вдруг начала приподымать переднюю часть туловища, чтобы броситься на меня. Не помня себя от гадливого отвращения, схватываю я холодную скользкую шею змеи руками и тут же, вместо того чтобы задавить, решаю, что надо лишь обезвредить ее, вынув ядовитые зубы. Решение свое я привожу в исполнение, ядовитые зубы вырываю и – просыпаюсь. В комнате темно. Бросаюсь к часам – одиннадцать. Можете представить мой ужас: надо собраться, умыться, одеться и до начала служения быть на месте.

Забыл я и свой сон, и все на свете – одно думаю, как бы не опоздать, а тут еще вспомнил, что бумажку нужную надо приставу доставить теперь же. Ну прямо чуть с ума не сошел.

Как-никак, а оделся скоренько, взял извозчика, завез бумажку и к церкви поспешаю, куда в наряд назначен был. И вдруг слышу, заговорили колокола в соборе, а там и по другим церквям отозвались, и торжественный благовест поплыл в ночном воздухе. Но вот поворот, а за ним через два квартала и церковь.

Велел я извозчику остановиться – счел неудобным подкатывать на нем с опозданием к церковной паперти. И только я встал, как вижу, замелькали огоньки свеч у входа и широкою освещенною волною начал выливаться народ из храма Божьего. Заколебались в воздухе кресты и хоругви, и торжественный крестный ход двинулся вокруг храма.

Я вам уже описал, господа, раньше, насколько я был религиозным даже в те молодые годы, а потому я весь проникся величием переживаемых минут и, видя, что все равно опоздал, снял фуражку и замер в немой, но страстной мольбе. Это продолжалось несколько минут, но, когда я решил двинуться вперед, я увидел, что крестный ход уже остановился, и вдруг радостно, ясно донеслось ко мне «Христос Воскресе», исполняемое с большим чувством хором певчих. Хвалу людей подхватили медные языки колоколов, возвещая всему миру, что наступил «праздник из праздников и торжество из торжеств».

Я весь был охвачен волною святого восторга, слезы застилали мне глаза, и я, тихо умиленный и растроганный до глубины души, подвигался к храму.

Вдруг, в нескольких шагах от себя я увидел темную фигуру, которая медленно шла ко мне навстречу. По-видимому, фигура эта принадлежала небольшому худощавому человеку или юноше.

Я не мог совладать с охватившим меня порывом, я хотел сочувствия ему и, братски простерши объятия незнакомцу, от всей души воскликнул:

– Христос Воскресе!

Точно обухом кто хватил его по голове – он сразу остановился, откинулся назад и вдруг начал пятиться, растерянно бормоча:

– Воистину!.. Воистину!..

И в то же время его правая рука как-то странно дергалась в кармане, точно он пытался вытащить оттуда нечто и не мог.

А я все продолжал приступать к нему, твердя:

– Ну что же?.. Ну! – и простирал к нему руки. И вдруг, словно молния, блеснуло передо мною и предостерегающее письмо, и мой вещий сон.

Бледное, с широко открытыми глазами, лицо юноши не то с тоскою, не то с мольбою смотревшее на меня, так близко было передо мною, и – я понял все – я бросился вперед и крепко схватил юношу за руку.

В руке был револьвер.

О, Боже, как мне было тяжело, как прискорбно стало на душе в ту минуту!

Я стоял, едва переводя дыхание, и держал крепко за руку того, кто на мое братское приветствие в эту великую святую минуту хотел ответить мне смертью.

А над нами в тихом и теплом ночном воздухе несся радостный перезвон всех колоколов города. Казалось, что и небо, и земля, и все кругом потрясено величием переживаемой минуты. Что-то могучее горячею волною прилило мне к сердцу, и я почувствовал, что слезы струятся у меня по щекам.