Протокол «Сигма» - Роберт Ладлэм

— Он вас спрашивал, — возбужденно сообщил ей канадец.

Хиггинс держал в руке желтый кусок кожи, площадью примерно три на три дюйма, вид у него был такой, словно он был охотником и демонстрировал редчайший трофей.

— Вам повезло, что я решил обработать еще и руки, — заявил он. — Директор похоронной компании, конечно, захочет оторвать мне голову, но, полагаю, у них найдется какая-нибудь косметика, чтобы замаскировать поврежденное место.

— Что это такое? — спросила Анна, ощущая, что ее сердце забилось вдвое быстрее.

— Тыльная сторона кисти руки. Abductor pollucis, короткая разгибающая мышца большого пальца. Посмотрите-ка сюда.

Анна подошла поближе — Арсено перегнулся через ее плечо, — но ничего не увидела. Хиггинс взял со стола лупу.

— Видите это маленькое лилово-красное пятно с полдюйма в поперечнике? Немного похожее на ожог?

— Ну, и?..

— Это и есть ваш след от укола. Можете мне поверить, ни один врач и ни одна, даже самая неопытная медсестра никогда в жизни не станет делать укол в это место. Так что в конце концов вы все же что-то нашли.

Глава 10

Бедфорд, Нью-Йорк

Макс Хартман сидел в кожаном кресле с высокой спинкой в заставленной книгами библиотеке, где обычно принимал посетителей. “Странно, — подумал Бен, — что отец решил укрыться за барьером — своим огромным столом из красного дерева с обтянутой кожей столешницей — даже при встрече с собственным сыном”.

В громоздком кресле старик, некогда высокий и сильный, казался высохшим, походил чуть ли не на гнома, и это, конечно, был не тот эффект, на который он рассчитывал. Бен сидел на кожаном стуле по другую сторону стола.

— Когда ты позвонил, мне показалось, что ты хочешь что-то обсудить со мной, — сказал Макс.

Он говорил с ярко выраженным средне-атлантическим произношением; немецкий можно было уловить, только очень внимательно прислушиваясь. Вскоре после прибытия в Америку молодой Макс Хартман стал брать уроки языка и ораторского искусства, как будто хотел таким образом стереть все следы своего прошлого.

Бен пристально вглядывался в лицо отца, пытаясь составить представление об этом человеке. Ты всегда был загадкой для меня. Отчужденный, недоступный, непостижимый.

— Да, хочу, — ответил он.

Незнакомец, которому довелось бы увидеть Макса Хартмана впервые, обратил бы внимание на крупную лысую голову, покрытую старческими пигментными пятнами, и большие мясистые уши. Толстые линзы очков в роговой оправе гротескно увеличивали и без того большие слезящиеся глаза. Подбородок вызывающе торчал вперед, ноздри то и дело раздувались, будто улавливали неприятный запах. И все же, несмотря на возрастные изменения, нетрудно было понять, что этот человек когда-то был очень, просто потрясающе красив.

Старик был одет, как обычно, то есть в один из тех костюмов, которые шили для него на Сэйвиль-роу в Лондоне. В этот день он выбрал роскошный костюм цвета древесного угля, идеально свежую белую рубашку с вышитой на нагрудном кармане монограммой, репсовый галстук в синюю и золотую полоски и тяжелые золотые запонки. Дело происходило в десять часов утра в воскресенье, и Макс собирался на заседание правления.

“Просто забавно, до какой же степени прошлое влияет на сегодняшнее восприятие”, — подумал Бен. Временами он видел своего отца таким, каким он был теперь: хрупким стариком. Но бывали моменты, когда он воспринимал его словно бы глазами растерянного ребенка: могучим и внушающим страх.

Правда состояла в том, что Бен и Питер всегда немного боялись своего отца, всегда испытывали нервозность в его присутствии. Макс Хартман внушал страх большинству людей; почему же его собственные сыновья должны являться исключением? Для того чтобы быть сыном Макса, любить и понимать его, испытывать к нему нежные чувства, нужно было приложить немалое усилие, наподобие того, что требуется для изучения сложного иностранного языка. Этот язык Питер так и не смог или не захотел выучить.

Перед глазами Бена, словно наяву, внезапно мелькнуло то ужасное мстительное выражение, которое было на лице Питера, когда тот рассказывал о том, что узнал об отце. А в следующее мгновение лицо Питера исчезло, смытое волной воспоминаний об обожаемом брате. Бен почувствовал, что его горло сжало спазмом, а к глазам подступили слезы.

“Не думай, — приказал он себе. — Не думай о Питере. Не думай о нем здесь, в этом доме, где мы играли в прятки и колошматили друг друга, шептались до полуночи, кричали, смеялись и плакали.

Питера больше нет, и теперь ты должен разобраться во всем, приложив для этого все свои силы, и за себя, и за него”.

Бен понятия не имел, с чего начать, как перевести разговор на тот единственный предмет, который его интересовал. Во время полета из Базеля в Нью-Йорк он пытался отрепетировать разговор с отцом, заранее зная, что этот разговор будет резким. Теперь же он забыл все, что собирался сказать. Он твердо решил для себя только одно — не говорить отцу о Питере, о его новом появлении и гибели. Для чего? Зачем мучить старика? Макс Хартман считал, что Питер убит несколько лет тому назад. Так стоит ли говорить ему правду сейчас, когда Питер на самом деле мертв?

Ко всему прочему, Бен никогда не испытывал склонности к конфронтации. Поэтому он сразу передал инициативу в разговоре отцу, ответил на его вопросы, касавшиеся дел. Да, говорил он себе, старик все еще хоть куда. Он несколько раз пытался изменить тему беседы, но лишь убедился в том, что не в состоянии легко и изящно поинтересоваться: “Между прочим, папа, скажи, а правда, что ты был нацистом, если, конечно, ты не возражаешь против моего вопроса?”

В конце концов Бен все-таки решился.

— Похоже, что пребывание в Швейцарии позволило мне понять, насколько мало я знаю о том времени, когда ты жил в Германии...

Глаза Макса за мощными линзами, казалось, сделались еще больше. Он подался вперед.

— Ну-ка, ну-ка, и что же пробудило этот внезапный интерес к семейной истории?

— Я думаю, что само пребывание в Швейцарии. Я вспоминал там о Питере. Ведь я побывал там впервые после его смерти.

Его отец опустил взгляд и уставился на свои руки.

— Ты же знаешь, что я не оглядываюсь на прошлое. И никогда этого не делал. Я всегда смотрю только вперед, а не назад.

— Но то время, которое ты провел в Дахау... мы никогда не говорили о нем.

— Там не было ничего такого, о чем стоило бы говорить. Меня привели туда, мне крупно повезло, я выжил, и меня освободили 29 апреля 1945 года. Я никогда не забуду дату, а вот эту часть моей жизни я, напротив, предпочитаю забыть.

Бен вдохнул и заговорил, словно очертя голову кинулся в пропасть. Он всем своим существом понимал, что его отношения с отцом должны с минуту на минуту навсегда измениться, что полотно, на котором выткан узор его жизни, будет разорвано.

— Твоего имени не было в списке заключенных, освобожденных союзниками.

Это был блеф. Он хотел всего лишь увидеть реакцию отца. Макс довольно долго молча смотрел на Бена, а потом, к его удивлению, улыбнулся.

— Когда имеешь дело с историческими документами, всегда следует быть очень осторожным. Списки составлялись в обстановке величайшей неразберихи, настоящего хаоса. Все записывалось на слух, бывали и пропуски. Если мое имя случайно не попало в какой-нибудь список, составленный неким сержантом армии США, что из того?

— Но ведь на самом деле ты не был в Дахау, не так ли? — спросил Бен, говоря со всем спокойствием, на какое был способен.

Отец медленно развернул кресло, повернувшись спиной к Бену. Когда он вновь заговорил, его голос звучал пронзительно и, казалось, доносился издалека.

— Какие странные вещи ты говоришь.

Бен почувствовал слабость в животе.

— Но ведь это правда, да?

Макс обернулся кругом и снова уставился на сына. На его лице не было никакого выражения, но на сухих, словно бумажных, щеках появился румянец.

— Существуют люди, сделавшие себе профессию из отрицания того, что Холокост вообще когда-либо происходил. Так называемые историки, писатели... Они пишут книги и публикуют статьи, в которых говорится, что все это фальшивка, послевоенные выдумки. Что миллионы евреев вовсе не были убиты.

Сердце Бена билось неровно и глухо, во рту пересохло.

— Ты был лейтенантом в гитлеровской СС. Твое имя упоминается в учредительном документе компании в списке членов правления директоров засекреченной корпорации. Ты был там казначеем.

Его отец опять долго молчал и в конце концов проговорил ужасным шепотом:

— Я не стану этого выслушивать.

— Но ведь это правда, не так ли?

— Ты, похоже, совершенно не понимаешь, что говоришь.

— Вот почему ты никогда ничего не говорил о Дахау. Потому что все это фикция. Ты никогда там не был. Ты был нацистом.

— Как ты можешь говорить такие вещи?! — скрипучим голосом рявкнул старик. — Как ты мог всему этому поверить? Как ты смеешь так меня оскорблять?!