Косьбище - В. Бирюк

Первая мировая. Перрон в Берлине, убывающий на фронт офицер спрашивает у кондуктора:

– Когда отправляется этот поезд?

– В шестнадцать часов, двадцать семь минут, одиннадцать с половиной секунд.

– Почему такая точность?

– Так война, герр офицер.

Перрон в Москве. Аналогичные собеседники.

– А скажи-ка мне, братец, когда этот эшелон пойдёт?

– Дык хто ж его знает. Может, седни, может, завтрева.

– А что так?

– Дык война ж, барин.

У меня ещё одна заморочка: зовут — надо войти в двери. Ну вроде — чего проще? Ага. А этикет? Я первым идти не могу — сопляк. И не первым не могу — господин должен идти перед людьми своими. Как всегда в команде: изменился порядок следования — начинают меняться командные статусы. Вошли в сени, Ивашко с Николаем сели. Остальные стоят — сесть места нет. Я так вовсе у входных оказался. Ладно, я не гордый. Я-то — да, а остальные? Ивашка в открытые двери на двор глянул:

– Слышь, Ноготок, выйди во двор, там мужички что-то возле наших коней крутятся.

Ноготок и собрался идти. А как же? «Первый номер команду подал». Дрючком ему в грудь.

– Стоять. (Это — Ноготку). Встань. (Это — Ивашке)

– Чего это?

«Может мы обидели кого-то зря —Сбросили шешнадцать мегатонн».

Я — вежливый человек. Я могу извиниться. Если был не прав, или это делу помогает. Я часто прошу прощение заранее — чтобы проблем не возникало. Мне всё это — не в лом. Но — не в «момент». Не тогда, когда я завёлся и дошёл до бешенства. Я люблю и умею кричать. Хорошо проораться в полный голос, полной грудью… Но — не в «момент». В «момент» — только тихо и разборчиво. Или тебя и «тихо» услышат, или и рта открывать не надо. Или сделай так, чтобы тебя слышали и «тихо».

Негромко, раздельно, выразительно.

– Коней. Смотреть. Твоя. Забота.

– Да чего, он же у дверей стоит, сходит — не сломается. Давай, глянь там…

Теперь дрючок в сторону Ивашки. Как я со своими, со слугами верными… Как укротитель с дикими зверями на арене. А он же мне жизнь спас. И ещё спасёт. Если удержу его… «в воле моей».

– Поднял задницу. Дошёл до коней. Глянул. Вернулся. Делай.

Сидит, смотрит. А у меня уже губы пляшут. Не как от сдерживаемого плача, а как в святилище было — зубы обнажают и подёргиваются. Господи, я же его убью. Прямо здесь. Ножиком засапожным зарежу. Своего первого «верного». Спасителя и учителя. Если не сделает «по слову моему».

Ивашко выдохнул, опустил глаза, неловко поднялся, бочком протиснулся к выходу, вышел во двор. Ноготок с Николаем глаз не поднимают, в пол смотрят. Им — стыдно. Им-то что? А — стыдно. Как бывает стыдно гостям, попавшим под семейный скандал хозяев. Но ни один — ни слова в защиту. Так-то, Ванюха: «Разделяй и властвуй».

Ивашко вернулся, сел молчки в углу, глаз не поднимает. Все молчат. Каждый в свой угол глядит. Как на похоронах. Так ведь и похоронили. Идею «свободы, равенства, братства» в отдельно взятом коллективе. Хозяин здесь — я. И мне решать — кому из них сколько «вятшести» дозволено иметь.

Ну вот, уже и в избу зовут. И прямо к столу. Правда, ещё не накрытому. Только хлеб нарезанный на доске, да ложки. Класс. Одному ложки не хватает. Объяснить — кому? И места на лавке мало. Лады, этно-ритуально-этикетствующие предки… — это даже забавно. Где-то кому-то.

Остался стоять у порога. Теперь Николай включился. Ну, конечно, я же Ивашку уел, следующий по старшинству, по сроку выслуги у меня, пытается взять власть в свои руки. В свойственном ему стиле:

– Ты, боярыч, присядь там. Чего стоять-то? В ногах правды нет.

Заботливый ты наш. Нет чтобы своё место уступить, просто на лавке подвинуться, просто подождать пока господин сядет… Так-то оно так. Но за стол садятся по старшинству. А я перед местными своё как-бы боярство не показывал, одежонка у меня простая, селянская. Опять же, русская народная: «встречают по одёжке». А у меня «одёжка» не только то, что на теле, а и само тело. И этот… гарнитур — отнюдь не от Армани. А коль селянский молокосос, то и место ему… у порога.

Головой мотнул, косяк подпёр. Сухану место за столом указал. Дед Перун заинтересовался, было, но тут рядом Ивашко уселся. Когда Ивашко гурду на поясе сдвинул, а хозяин её сразу заметил… Чтобы выслуживший полный срок ратник и не заметил, что у кого на поясе болтается… Пошёл разговор. Тоже… с острыми моментами. Ну тут уже и моя вина: я пока не понимаю — злюсь. А и когда понял — тоже не развеселился.

– Ты, что ли старшой? Звать-то как? А это у тебя чего? Издаля на гурду смахивает. Хотя откуда у такого лаптя липового — гурда? Как так — настоящая? Украл рукоять, поди. Да на вошебойку и навесил. А ну покажь.

Ивашко начал было тянуть клинок из ножен, но когда моего человека «лаптем» кличут, а мой подарок — «вошебойкой» — мне не нравится. А смолчать, проглотить сторонний наезд на моего человек, которого я сам только что…

«Я свою сестрёнку ЛидуНикому не дам в обидуЯ живу с ней очень дружно,Очень я её люблю.А когда мне будет нужно,Я и сам её побью»

– Постой, Ивашка. У людей моих сабли не для показа, а для дела. Или ты, дед, с гриднем нынешнего князя Черниговского биться собрался? Так мы в гости пришли, а не на сечу.

– Чего?! Это кто? Это что такое там, от дверей разговаривает? Слышь, старшой, распустил ты сопляка. Может, у тебя ещё и кобылы сказки сказывают?

Что Ивашко, что Николай — оба пригибаются и прогибаются. Довлеет им — перед ними сотник. Хоть и отставной. Опять же — в чужом дому да за чужим столом… Вежливость с этикетностью. Хмыкают да мнутся. Ноготок — молчун, Сухан и вовсе… Придётся брать бразды.

– У нас кобылы и сказки сказывают, и песни играют, и пляски пляшут. Попросишься — и тебя, старого, в круг возьмут. А покудова, дед ПерДун, велено мне передать привет тебе. От «чёрного гридня».

Деда передёрнуло дважды: когда буковку «Д» в прозвании своём услышал. И когда — про «чёрного гридня». Рот открыл, закрыл. Снова открыл и сунул туда бороду. Смотрит на меня и жуёт. Надо было у Якова по-подробнее узнать: чего это негры в княжьих дружинах делают, что приветы от них такие сильные переживания вызывают.

Дед прожевал, сплюнул.

– Ты, стало быть, ублюдок Акимовский. Который родителю своему завсегда перечит. А теперь ещё и с сестрицей развратничаешь. Я бы таких как ты просто топил. Как кутят. А Аким — слабак. Молодой он ещё. Да и не бывает добрых да хоробрых в лучниках. Они все — спрятаться норовят. Да за наши спины.

Ну вот, мне только очередного конфликта между родами войск не хватало. Понятно, когда копейщик в строю стоит, а через его голову с обоих сторон стрелы летают… но я-то тут причём? А притом, Ванечка, что во всех патриархальных обществах о человеке по делам его судят во вторую очередь. Или — в третью. А в первую — «какого ты рода». Копейщики лучников не любят, Аким — лучник, стало быть меня невзлюбили просто по факту происхождения. Я бы даже сказал — априори. Ну, а коли так, то и оправдываться, переубеждать — бесполезно.

– Мне родителя не судить. И поносных слов про него не слышать…

– Ишь ты какой… Ты мне в моем доме указывать будешь, недоносок!

А вот это зря. «Ублюдка» я принял. Поскольку тут это нормальное официальное название для моего типа происхождения. А дальше — не надо.

«И дразнили меня недоноскомХоть и был я нормально доношен».

Мы, с Владимиром Семёновичем, не любим глупых дразнилок. И это хорошо видно по моей физиономии. Атмосфера накалилась. Николашка, как всегда в предкризисных ситуациях, начал бочком выдвигаться к двери. Но тут заявилась «Перунова жёнка» и нас сходу развела. И в смысле — «как петухов драчливых». И, как позже выяснилось, «как лохов законченных».

–

– Ой, добры молодцы, ой да что ж вы сидите, хозяину в рот заглядываете. Вы-то уже кормленные, а у меня муж с поля пришёл, вот супчику жирненького откушает, тогда и приходите. Посидите-подождите, не в обиду сказано, во дворе в тенёчке, а хозяин голод да жажду утолит, перекусит-выпьет и вас позовёт. Для ряду-разговору, но не сейчас…

Ну вышли, ну присели. Молодка нарисовалась, Ивашка ей глазки строит, мурки муркает. Кудряшок этот присоседился, Николая пытает: «да давно ли с городу, да почём там полотно небелёное, а вот у нас…» А я от Перуна этого остываю да думу думаю. Главный вопрос современности — чего же ты хочешь? Как у Кочетова. Ну, он из коммунистов — они так и не поняли. Так, в «непонятках» и страну развалили.

А тут во как дело повернулось. Уже и собственные хотелки имеют значение. Раньше-то я больше по Бумбарашу шарашил: «и где засада на меня?». А теперь вот — чего хочешь? Только все равно: «Ой, куда ж мне деться, дайте оглядеться!».

Яков просил далеко не уходить. «Не дозовёмся». Просил. Не приказал или велел. Так бы я просто послал… А вот просьбу… Надо останавливаться здесь. Как? На постой? В гостях? На сколько? Ну не вытанцовывается никакой идеи. Чувствую, что решение под носом. Но для этого надо местную жизнь понимать. Попаданцу такое в голову… ну, не знаю. В мою — нет.