Чужое имя. Тайна королевского приюта для детей - Джастин Коуэн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Детей временно переместили в старый женский монастырь Редхилл, прежде чем основная база госпиталя была перенесена в городок Беркхамстед в 1935 году. Нет никаких сведений о специальной комнате для одиночного заключения, обустроенной в этом месте, но это не остановило мисс Райт – смотрительницу госпиталя в то время, когда Дороти находилась там. Моя мать запомнила ее до мельчайших подробностей:
Сам Диккенс не смог бы создать более угрюмую и пугающую директрису, чем мисс Райт. Ее седеющие волосы были расчесаны на прямой пробор и собраны в узел, а профессионально отделенные волнистые пряди обрамляли вытянутое остроносое лицо. Она держала руки полусогнутыми и всегда близко к худому телу, так что ее осанка и походка напоминали крадущегося зверя. Я ни разу не видела, чтобы она махала руками при ходьбе, даже совсем немного. Ее плотно сжатые губы никогда не посещала улыбка – добродушный смех был бы чем-то невообразимым.
Мисс Райт патрулировала коридоры, выискивая малейшие нарушения. Она воздерживалась от розог и линеек, зато имела при себе кожаный ремешок. Когда она входила в комнату с важным видом, ее серо-стальные глаза выжидающе смотрели на девочек, поднимавшихся со своих мест.
Но для Дороти мисс Райт предпочитала ремню одиночное заключение, и следующие несколько лет Дороти проводила дни и недели запертой в тесных комнатах без окон. Как выяснилось, Хэнуэй ошибался: одиночество не уберегало ее от повторных неприятностей.
Не было секретом, что мисс Райт выбирала Дороти для наказания чаще, чем других девочек. Она считала ее недисциплинированной, непослушной и несдержанной на язык. Дороти была не по годам развитой девочкой, и для мисс Райт ее бойкий нрав и энергичная личность были свидетельством «дурного семени». Казалось, почти ежедневно она испытывала на себе прочность кожаного ремня мисс Райт либо на несколько часов оказывалась запертой в темном чулане или кладовой. Лишь иногда ей давали хлеб и воду. В более удачные дни ее запирали в комнате с окнами.
Однажды Дороти заперли в кладовой и несколько часов не приносили никакой еды, пока она не нашла жестянку с шоколадками. Время тянулось нескончаемо, голодные спазмы давали о себе знать, и девочка больше не могла сдерживать себя. Она открыла жестянку и стала одну за другой совать в рот шоколадные конфеты, пока они не кончились. Этот проступок стоил Дороти солидной порки вдобавок к ее заключению. Ее также назвали воровкой, и этот ярлык остался с ней до того дня, когда она покинула госпиталь.
Моя мать так и не утратила способности съесть коробку шоколадных конфет за один присест. Отец всегда покупал ей традиционные калифорнийские See’s Candies – фунтовую коробку шоколадного ассорти с марципановой, вишневой и ореховой начинкой. Она исчезала в своей спальне, забиралась под одеяло и с детской радостью поглощала шоколадки, иногда целую коробку. Возможно, когда сладкие конфеты таяли у нее во рту, она представляла себе лицо мисс Райт.
Я размышляла о том, что пришлось вытерпеть моей матери в той кладовой, пока просматривала психологические исследования о насилии над маленькими детьми. Работы, где изучаются последствия насильственной изоляции, содержат поразительные факты. Для меня было проще подойти к делу с этой стороны – осмыслить события многолетней давности в контексте клинических исследований и учебников толщиной в три дюйма[50]. В отличие от моей семейной истории, там все было ясно.
В 1950-х годах психолог Гарри Харлоу совершал эксперименты на животных, посвященные воздействию одиночного заключения. Он помещал обезьян в «вертикальный камерный аппарат», изолировавший их от любых взаимодействий с внешним миром. Результаты были ужасающими. Всего лишь после двух-трех дней изоляции «обезьяны забивались в угол на дне аппарата и сидели там неподвижно, сгорбившись. На этом этапе можно было предполагать, что они считали свое положение безнадежным»[51]. Реакция обезьян была настолько характерной, что Харлоу прозвал свой аппарат «колодцем отчаяния»[52]. Его эксперименты продемонстрировали, что совершенно здоровая и довольная обезьяна, помещенная в аппарат, через несколько дней оказывалась безнадежно сломленной. Неудивительно, что впоследствии его методологию осудили как неэтичную и антигуманную.
Моя мать не написала, сколько раз ее запирали в чулане, в кладовой или в отдельной комнате, и в архивах, которые я получила из Корама, нет списка дисциплинарных нарушений. Я пыталась представить себя на ее месте, сидящей в темноте, испуганной и одинокой. Но мне почему-то не удалось вызвать в себе тот страх, который она должна была испытывать.
Возможно, моя неспособность к сопереживанию происходила от моих собственных страхов. Что могло заменить гнев, который я так долго и страстно взращивала в себе, если отказаться от него? Мой давно созданный мысленный образ матери включал резкий осуждающий голос, кривившиеся губы, нервно или настороженно бегающие глаза. Даже после ее смерти моим психологическим запасным вариантом было составление списка несправедливостей, которые она совершила по отношению ко мне, подпитывая мой гнев, даже если он начинал постепенно униматься. Но чем больше я узнавала о ее жизни, тем труднее мне было вспоминать тот знакомый образ матери, который жил во мне. Вместо этого я начала видеть маленькую девочку, похожую на меня в детстве – с бледной кожей, россыпью веснушек и гладкими темно-русыми волосами, – сгорбленную в углу, одну в темноте.
Эта маленькая девочка по имени Дороти сделала немыслимое, совершила подвиг, который едва ли могли представить себе Харлоу и Диккенс: ей удалось выжить во тьме. Страх перед ее поработителями был очень сильным, но желание ускользнуть от монотонного ужаса своего существования оказалось еще сильнее. Она не дала им сломить себя. Вместо этого девочка отвергла свою участь и пользовалась любой возможностью быть той, кем она должна была быть с самого начала: прекрасным и любознательным ребенком.
Поэтому, когда шел снег и девочкам было запрещено выходить из здания, Дороти выскальзывала наружу только для того, чтобы оставить маленький след на свежевыпавшей пороше или почувствовать холодную влагу от снежинок, падавших ей на нос. Иногда по ночам она тихо вставала с кровати и кралась к незапертому окну на лестничной площадке рядом со спальней. Дрожа от ночного холода, она запрокидывала голову и глядела на звезды. Там, под покровом необъятной Вселенной, она имела смелость надеяться.
10
Томление
