Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть третья - Максим Горький

Раскачивая часы на цепочке и задумчиво глядя в лицо Самгина, он продолжал:

– Однако – в какой струе плыть? Вот мой вопрос, откровенно говоря. Никому, брат, не верю я. И тебе не верю. Политикой ты занимаешься, – все люди в очках занимаются политикой. И, затем, ты адвокат, а каждый адвокат метит в Гамбетты и Жюль Фавры.

– Это остроумно, – сказал Самгин, находя, что надо же сказать что-нибудь.

Дронов встал, посмотрел на свои ноги в гамашах.

– Вижу, что ты к беседе по душам не расположен, – проговорил он, усмехаясь. – А у меня времени нет растрясти тебя. Разумеется, я – понимаю: конспирация! Третьего дня Инокова встретил на улице, окликнул даже его, но он меня не узнал будто бы. Н-да. Между нами – полковника-то Васильева он ухлопал, – факт! Ну, что ж, – прощай, Клим Иванович! Успеха! Успехов желаю.

Казалось, что Дронов не ушел, а расплылся в воздухе серым, жирненьким дымом.

«Маленький негодяй хочет быть большим, но чего-то боится», – решил Самгин, толкнув коленом стул, на котором сидел Дронов, и стал тщательно одеваться, собираясь к Марине.

«Она тоже говорила о страхе жизни», – вспомнил он, шагая под серебряным солнцем. Город, украшенный за ночь снегом, был удивительно чист и необыкновенно, ласково скучен.

Магазин Мариаы был наполнен блеском еще более ослепительным, как Суд-то всю церковную утварь усердно вычистили мелом. Особенно резал глаза Христос, щедро и весело освещенный солнцем, позолоченный, кокетливо распятый на кресте черного мрамора. Марина продавала старику в полушубке золотые нательные крестики, он задумчиво пересыпал их из горсти в горсть, а она говорила ему ласково и внушительно:

– О предметах священных много торговаться – нехорошо!

– Да ведь со мною покупатель-то будет торговаться? – опросил старик, покачивая головой. – Ему тоже охота священный-то подешевле купить...

Тем же ласковым тоном, каким она говорила с покупателем, Марина сказала Самгину:

– Проходите, пожалуйста, туда!

Комната за магазином показалась Климу давно и до мельчайших подробностай знакомой. Это было так странно, что лотребовада объяснения, однако Самгин не нашел его.

«Зрительная память у тяеня не так хороша», – подумал он.

Лепообразвый отрок плотно прикрыл дверь из магазина, – это придало комнате еще более неприятную затаенность. Теплый, духовитый сумрак тоже был неприятен.

«Темная баба.», – вспомнил Клим отзыв Дронова и презрительно ствдумал: «Как муха, на всем оставляет свой грязный след».

Явилась Марина, побрякивая ключами; он тотчас же рассказал ей, зачем пришел, а она, внимательно выслушав его, лениво сказала-:

– Алеша-то Гогин, должно быть, не знает, что арест на деньги наложен был мною по просьбе Кутузова. Ладно, это я устрою, а ты мне поможешь, – к своему адвокату я не хочу обращаться с этим делом. Ты – что же, – в одной линии со Степаном?

– Не совсем, – сказал Самгин. – Помогаю чем могу.

– Сочувствуешь, – сказала она, как бы написав слово крупным почерком, и объяснила его сама себе: – Сочувствовать – значит чувствовать наполовину. Чайку выпьем?

Она пощупала бок самовара, ткнула пальцем в кнопку звонка и, когда в дверь заглянул отрок, сказала:

– Подогрей, Мишка!

Затем снова обратилась к Самгину:

– Около какой же правды греешься? Марксист все-таки?

– Экономическое его учение принимаю...

– Степан утверждает, что Маркса нужно принимать целиком или уж лучше не беспокоить. Самгин, усмехаясь, спросил:

– Ты – не беспокоишь?

Она не успела ответить, – в магазине тревожно задребезжал звонок. Самгин уселся в кресло поплотнее, соображая:

«Исповедовать хочет. Бабье любопытство...»

Он снова заставил себя вспомнить Марину напористой девицей в желтом джерси и ее глупые слова: «Ношу джерси, потому что терпеть не могу проповедей Толстого». Кутузов называл ее Гуляй-город. И, против желания своего, Самгин должен был признать, что в этой женщине есть какая-то приятно угнетающая, теплая тяжесть.

«Простодушие? Искренность? Любопытный тип. Странно, что она сохранила добрые отношения с Кутузовым».

В магазине мягкий басок вкрадчиво выпевал:

– Какой сияющий день послал нам господь и как гармонирует природа с веселием граждан, оживленных духом свободы...

Затем басок стал говорить потише, а Марина твердо сказала:

– Сто тридцать пять, меньше – не могу. 154

– Городок у нас, почтеннейшая, маленький, прихожане – небогаты, кругом – язычники, мордва.

– Не могу, – повторила Марина.

– Ох, какие большие деньги сто рублей! Самгин слушал и улыбался. Красавец Миша внес яростно кипевший самовар и поглядел на гостя сердитым взглядом чернобровых глаз, – казалось, он хочет спросить о чем-то или выругаться, но явилась Марина, говоря:

– Жестоко торгуются попы! Четвертый раз приходит, а сам – из далекого уезда. Сколько денег проест, живя здесь.

Заваривая чай, она продолжала:

– Большая у меня охота побеседовать с тобой эдак, знаешь, открыто, без многоточий, очень это нужно мне, да вот всё мешают! Ты выбери вечерок, приди ко мне сюда или домой.

– С удовольствием, – сказал Самгин.

– Вот – завтра. Воскресенье, торгую до двух. Помню я тебя человеком несогласным, а такие и есть самые интересные.

Самгин счел нужным предупредить, что едва ли он покажется ей интересным.

– Ну, как же это? – ласково возразила она. – Прожил человек половину жизни...

– Жизнь сводится, в сущности, к возне человека с самим собою, – почти сердито, неожиданно для себя, произнес Самгин, и это еще более рассердило его.

– Это – правда, – легко и просто согласилась Марина, как будто она услыхала самые обыкновенные слова.

«Не поняла», – подумал он, хмурясь, дергая бородку и довольный тем, что она отнеслась к его невольному признанию так просто. Но Марина продолжала:

– «Восемьдесят тысяч верст вокруг самого себя», – как сказал Глеб Иванович Успенский о Льве Толстом. А ведь это, пожалуй, так и установлено навсегда, чтобы земля вращалась вокруг солнца, а человек – вокруг духа своего.

Самгин посмотрел на нее вопросительно, ожидая какой-то каверзы; она, подвинув ему чашку чая, вздохнула:

– Прелестный человек был Глеб Иванович! Я его видела, когда он уже совсем духовно истлевал, а супруг мой близко знал его, выпивали вместе, он ему рассказы свои присылал, потом они разойтись в разуме.

Она усмехнулась, разглаживая ладонями юбку на коленях:

– На оттиске рассказа «Взбрело в башку» он супругу моему написал: «Искал ты равновесия, дошел до мракобесия».

– Что значит: разошлись в разуме? – спросил Самгин, когда она, замолчав, начала пить чай.

– Ну, – в привычках мысли, в направлении ее, – сказала Марина, и брови ее вздрогнули, по глазам скользнула тень. – Успенский-то, как ты знаешь, страстотерпец был и чувствовал себя жертвой миру, а супруг мой – гедонист, однако не в смысле только плотского наслаждения жизнью, а – духовных наслаждений.

Глядя в ее потемневшие глаза, Клим требовательно произнес:

– Этого я не понимаю...

– Да, тебе трудно понять, – согласилась Марина. – Недаром ты и лицом на Успенского несколько похож.

– Я? – удивленно спросил Самгин. – И лицом? Почему – и? Разве ты думаешь, что я тоже – миру жертва?

– Ну, а кто – не жертва ему? – спросила Марина и вдруг сочно рассмеялась, встряхнув головою так, что пышные каштановые волосы пошевелились, кад дым. Сквозь смех она говорила:

– Да ты чего испугался? Ты меня дурочкой, какой в Петербурге знал, – не вспоминай, я теперь по-другому дурочка.

– Я – не испугался, – пробормотал он, отодвигаясь, – но согласись, что™

Марина встала, протягивая руку:

– Значит – до завтра? К двум. Ну, – будь здоров! Провожая его, она, в магазине, сказала:

– Слышал – офицер-то людей изрубил? Ужас какой!

– Да, – согласился. Самгин.

«Действительно – темная баба», – размышлял он, шагая по улице в холодном сумраке вечера. Размышлял сердито и чувствовал, что неприязненное любопытство перерождается в серьезный и тревожный: интерес к этой женщине. Он оправдывался пред кем-то:

«Всякого заинтересовала бы. Гедонизм. Чепуха какая-то. Очевидно – много читала. Говорит в манере героинь Лескова. О поручике вспомнила после всего и равнодушно. Другая бы ужасалась долго. И – сентиментально... Интеллигентские ужасы всегда и вообще сентиментальны... Я, кажется, не склонен ужасаться. Не умею. Это – достоинство или недостаток?»

Не желая видеть Дуняшу, он зашел в ресторан, пообедал там, долго сидел за кофе, курил и рассматривал, обдумывал Марину, но понятнее для себя не увидел ее. Дома он нашел письмо Дуняши, – она извещала, что едет -петь на фабрику посуды, возвратится через день. В уголке письма было очень мелко приписано: «Рядом с тобой живет подозрительный, и к нему приходил Судаков. Помнишь Судакова?»