Адам и Ева - Ян Козак

— Ты чего здесь потерял? Посмотрите-ка на него, стервеца! Опоздал, брат, ничего уже не осталось. Но кое-чем я тебя угощу!

И уже сжал было увесистый кулак, насилу мы его удержали.

— Так кто был прав, ребята? — воинственно кричал он, но крик его потонул в шуме голосов. Он вошел в раж, рвался в бой, и нам бы не справиться с ним, не вмешайся его жена. Она знала верное средство. Взяла и выплеснула ему в лицо полведра воды со льдом, в котором охлаждались бутыли белого вина.

Казалось, вечер испорчен, но все на удивление быстро пришло в норму. Шамал, отряхиваясь от воды (с его шевелюры она струилась потоками), сконфуженно слушал, как Олдржих сбивчиво оправдывается, признавая нашу правду.

— Ведь я с вами, — хныкал он. — Я же все-таки ваш, черт возьми!

— Эхма! За это нельзя не выпить, — вмешался наш директор. — Выпьем, стало быть, как на крестинном пиру. На таком пиру ни одному бездельнику кусок поперек горла не встанет.

Все дружно согласились и чокнулись. Один Шамал еще брыкался. Но веселье продолжалось. Потом он и с Олдржихом выпил, а после нескольких рюмочек оба они, пошатываясь, уже гуляли в обнимку, поддерживая друг дружку.

Вечер удался на славу!

Едой, выпивкой и дружной забавой мы отметили хорошую работу и подготовку к новой… В эти минуты забылись все наши печали, трудности и обиды; нами овладело чувство освобождения. И впрямь необходимо было расслабиться, дать отдых телу и душе. А что сравнится в таком случае с радостным, беззаботным гуляньем, с веселой посиделкой в кругу надежных друзей, где легко и привольно духу?..

Насколько приятнее любого банкета такая вот пирушка среди приятелей, беззаботно потягивающих винцо у костра прямо в саду; раза два-три мне доводилось бывать на приемах по поводу вручения премий и медалей на сельскохозяйственных выставках, где мужчины в накрахмаленных воротничках и дамы в роскошных нарядах наперегонки бегут к столам и, работая локтями, проталкиваются к холодным закускам — колбасам, сырам, паштетам, к холодной вареной дичи — брр… не люблю я эту холодную дичину! — и к крохотным порциям сладкого или к южным фруктам. В одной руке тарелка, в другой вилочка, они застывают с набитым ртом, с натужной улыбкой на лице, и расступаются, услужливо пятясь, когда министр или иной ответственный деятель в сопровождении свиты распорядителей пожелает пройти сквозь их строй в соседний закуток и подсесть к столу, уставленному горячими и куда более изысканными блюдами.

Насколько наше жаркое аппетитнее, а напитки приятнее! И как хорошо, когда выпадает эта редкая возможность — вместе поразвлечься, позубоскалить, как равный с равным, досыта посмеяться друг над дружкой, над самими собой и, ясное дело, над теми, кого нету рядом: над теми, кто нам помогает, а в особенности над теми, что так заботливо и щедро снабжают нас разного рода инструкциями и руководствами, всяческими предписаниями к исполнению, отвлекая от работы, которая, как известно, кормит нас, а заодно и их тоже. Вот так, рассевшись, как кому придется, веселимся мы, едим, пьем да языки чешем. Даем разгуляться и мысли, и сердцу.

Гости и хозяева перемешались, так что нельзя уже было различить, кто где, и я сложил с себя полномочия главного устроителя. Всяк веселился, как умел, с кем хотел, болтая о чем придется. Наконец-то…

Именно это слово вырвалось и у Евы, когда я подсел к ней на лавочку, устроенную из ящиков и тесовых досок.

— Наконец-то ты со мной…

В начале вечера она была рядом, но застолье разлучило нас, поминутно отвлекая то одного, то другого. Ева забавлялась от всей души. Ведь это был и ее праздник. То из одного, то из другого кружка пирующих доносился ее голос, звенел ее смех. Лицо у нее раскраснелось, она хитро поглядывала на меня, с наслаждением вонзая зубы в хорошо пропеченное мясо и отдирая его от ребрышек; губы у нее лоснились от духмяного жира. А вот пить сегодня ей было нельзя, хотя она и позволяла себе пригубить то с тем, то с другим.

После хлопотного дня чувствовалось, что она утомилась, да это в ее положении и неудивительно. Ко всему прочему ей предстояло еще уложить в постель Луцию (еще бы той захотелось спать, когда за окном то и знай слышались раскаты веселого хохота). А потом — надо было отовсюду отгонять Томека. (Он тоже ухватил кусочек барашка и не прочь был остаться с нами на всю ночь. Он ведь тоже помогал убирать урожай, так что свою долю вполне заслужил. Да только больно много говорилось такого, что никак не предназначалось для его слуха!) Неудивительно, что усталость теперь давала себя знать, и Ева спокойно отдыхала на лавочке.

— Ну, как ты тут?

Оказавшись рядом с нею — располневшей, с заметным уже животом, — я умилился.

— Хорошо, — кивнула Ева.

— Да ведь поздно уже, лучше бы пойти лечь.

— Немного погодя, — согласилась она.

Укутавшись в старый толстый свитер, она прижалась ко мне с блаженной улыбкой и прошептала:

— Вот так мне очень хорошо.

Похолодало, но от костра приятно тянуло теплом. Луна светила словно фонарь, на небосклоне прибавилось звезд.

Духовитый аромат яблок, мешаясь с земляным дыханием сада, заполнял все пространство вокруг кострища.

— Ночь просто волшебная!

— Посмотри, Адам, — тихо проговорила Ева, кивком головы показывая куда-то поверх кострища, на бескрайнюю цепь яблоневых зарослей. Лунный свет отражался на Евиных скулах и гладком чистом челе, взгляд выразительных темных глаз сейчас был подернут странной пеленой. В выражении лица, размягченном, преданном и доверчивом, уже появилось что-то материнское.

— Видишь? — спросила она.

Я проследил за ее взглядом.

Кроны яблонь были освещены светом луны и звезд, они утопали в сиянии ночи, зато под нижними ветками листья казались черными. Лишь на ближайших деревьях, там, куда доставал отблеск костра, на увядающих, серовато-зеленых листочках мерцали, возгораясь и угасая, световые вспышки. А среди листвы, напоминая тонюсенькие солнечные лучи, поблескивали в отсветах костра паутинки бабьего лета. Они чуть вздрагивали, словно их касалось легкое девичье дыханье.

Ева стиснула мою руку своею теплой ладонью. Я еще крепче прижал ее к себе и медленно, глубоко вздохнул. А она задержала дыханье и лишь немного погодя выдохнула. Ее и мое дыханье словно переливалось одно в другое. И вдруг среди окружающих нас друзей, в гомоне шумливых разговоров мы остались одни…

Но ненадолго. Тишина, воцарившаяся вокруг, внезапно взорвалась смехом и выкриками, как если бы тихая и гладкая поверхность лениво текущей реки наткнулась на пороги.

Это Боженка с Гоудеком принесли огромный котел обжигающе горячего супа из потрохов. Уже один его острый, пряный запах, бивший в ноздри, взбадривал утомленные тела, вновь горячил охладевшую кровь и выводил из дремотного отупения.

— Хочешь? — спросил я Еву.

— Хочу, — улыбнулась она.

Я подал ей тарелку, она нагнулась над ней и вдруг замерла. Прижала руку к боку и побледнела.

— Ева, что с тобой? Что случилось?

— Что-то кольнуло. Ничего, пройдет.

Однако от боли прикрыла веки и прикусила губы с такой силой, что они побелели. Лишь некоторое время спустя кровь снова прихлынула к ним.

— Голубушка, тебе очень больно? Может…

— Нет. Уже отпустило.

Она улыбнулась, но в уголках крепко сжатых губ затаилась боль.

7

Пустоцвет

Десятый день… Жду в роддоме. Бесконечно тянутся дни и ночи тоски и надежды. Врачи предполагают преждевременные роды. Я возил Еву на уколы. Но ей сделалось совсем плохо. Начались судороги, и подскочила температура, обильно выступил пот. Ева горела как в огне. Ее била лихорадка, она корчилась от болей… Мы понимали, какое нам грозит несчастье, но до последней минуты отказывались верить… Ева держалась так мужественно… А потом назначили операцию. Кесарево сечение. Ребенок уже не подавал признаков жизни.

Не помню, как я пережил тот день…

Доктор держался весьма предупредительно. Дела не слишком хороши, но — будем надеяться. Многое зависит от того, как пройдет ближайшая ночь. Утром позвоню… Нет, нет, пустить вас в палату не могу. При ней будут врачи. Я позвоню, не сомневайтесь. Исполненный участья и сочувствия, он дружески потрепал меня по плечу. Интонации его неторопливого, усталого голоса на всю жизнь врезались в мою память.

Я вышел из кабинета, едва держась на ногах. Голова разламывалась, сердце сжала внезапная спазма. Я был в отчаянье… Неродившееся наше дитя, только-только готовившееся издать первый звук, было уже мертво. А теперь и над Евой нависла опасность… Неужели и такое допускал доктор, неужели и так можно было истолковать его интонацию?

Слова врача все громче звучали во мне. Окружали меня со всех сторон, сжимали виски, останавливали дыханье.

Наконец я очутился на улице. Некоторое время стоял под дождем и ветром. Начиная с полудня — а может, и с самого утра — дождь лил как из ведра. Теперь уже смеркалось.