«Мы пол-Европы по-пластунски пропахали...» - Владимир Першанин

Двое водителей, поотчаяннее, в сосняк через поле рванули. От одной машины обломки вокруг воронки остались, а второй повезло. Шофер и людей вывез, и машину спас. Так нам рассказывали. А самолетов было штук девять. Хватило, чтобы колонну раздолбать и смыться, пока наши «яки» прилетели.

Выжившие укатили в сторону фронта, раненых тоже увезли. Возле не до конца разбитых машин суетились ремонтники: откручивали колеса, разбирали моторы. Десяток бойцов расширяли кирками и лопатами большую воронку, а на обочине дороги лежали погибшие. Много. Два длинных ряда мертвых — человек восемьдесят, а может, сто. Некоторые тела сильно обгорели, у кого-то руки-ноги оторваны. Повздыхали. Вот она, жизнь солдатская.

Лейтенант нам долго рот разевать не дал. У нас свое дело. Взялись за ремонт связи. Столбы почти не пострадали, если не считать нескольких щербин от осколков. Но провода во многих местах были перебиты осколками. «Кошки», то бишь когти для лазания по столбам, мы уже освоили хорошо. За полминуты на столб взлетали. Исправили повреждения, проверили связь. Работает. Лейтенант забрал большую часть бойцов, а сержанту и троим (в том числе мне) приказал проверить участок связи в лесу. Там что-то барахлило.

Ребята в село двинулись, а мы, четверо, зашагали в лес. День был не очень холодный, но ветреный. Мела поземка. Шли молча, подавленные жуткой картиной, увиденной на дороге. Может, поэтому и немцы нас не услыхали. А первым их увидел боец по кличке Лесник. Высокий, длиннорукий, лучше всех лазавший по столбам. Местность вокруг была болотистая, березки, осины. Лесник топтал тропу впереди всех. Вдруг повернулся и бросился к сержанту. Зашептал:

— Немцы… четверо, кажись.

Мы залегли кучкой, осторожно, чтобы не звякать, передернули затворы. Снегу было сантиметров сорок. Зарылись мы, одни головы торчат да стволы винтовок. Немцы впереди или наша разведка, мы еще не были уверены. До них было метров сто пятьдесят. Шли они тоже четверо, поперек нашего пути, и скоро должны были сблизиться метров до восьмидесяти. По характерному покрою белых курток, стволам автоматов мы поняли — точно немцы. Сержант собрал несколько гранат и сунул Леснику. Тот рукастый, далеко умел их швырять. Скомандовал:

— Ползи вон туда. Только быстрее. Кинешь гранаты, когда мы начнем стрелять.

Парень кивнул и пополз, оттопыривая зад. Быстро полз, как бульдозер снег разгребал. Я бы так не смог. А мы, трое, выждав несколько минут, залпом ударили по немцам. Если можно назвать залпом нестройный треск трех винтовок. Попали в кого, неизвестно. Немцы мгновенно исчезли среди бугорков и осин. И сразу автоматы затрещали. Сначала длинные очереди, потом короче, но частые. Сержант вовремя команду подал. Сто с лишним метров для немецких автоматов расстояние немалое. Пули идут вразброс, хотя и густо.

— Бей по вспышкам! — услышал я команду.

Выпустил одну обойму, зарядил другую. Разрывная пуля по ветке в метре от меня звонко лопнула. Щеку обожгло. Я невольно головой в снег сунулся. И тут четыре гранатных взрыва — один за другим. Ветки сверху посыпались. А Лесник уже бьет из винтовки, с фланга. И мы лупим, только обоймы менять успеваем. Разглядел я, как двое немцев своего под руки тащат, а четвертый, как горохом, по нас очередями сыпет, своих прикрывает.

Боец рядом со мной вскрикнул:

— Ой, мама… больно!

Я было к нему сунулся, а сержант рявкнул:

— Стреляй! И целься лучше.

В общем, длился весь бой минут десять. Выпустил я свой запас, тридцать пять патронов. Винтовка пустая и подсумок пустой. Потом вспомнил про обойму в левом нагрудном кармане. Вытащил ее и еще пару раз пальнул.

А про обойму в кармане отдельно поясню. Все знают, что солдаты смертные медальоны не любили. Считалось нехорошей приметой свои данные и адрес писать. Вроде как к смерти приготовился. А в роте у нас еще примета была. Все старались левый карман чем-нибудь набить. Книжку красноармейскую с комсомольским билетом, зеркальце металлическое, портсигар — у кого есть. А кто, как я, одну-две обоймы сунет. Понимаем, что защита от пули или осколка слабенькая. Только на войне во все поверишь. И в Бога, которого, как нам говорили, нет. И в чертей.

Закончился бой. Все Лесника хвалят. Он, рискуя жизнью, подполз к немцам и гранатами смял, оглушил их. Кого-то ранил. Потом, вспоминая этот бой, я понимал, что четыре автомата нас бы, в конце концов, достали. Спасибо сержанту, что навязал бой на довольно большом расстоянии, на котором немецкие МП-40, с их максимальной прицельностью 200 метров, значительно теряли свою эффективность. А немца, возможно, тяжело ранил наш сержант. Для трехлинейки полтораста метров — ерунда. Ну, и сыграло свою роль, что это был наш тыл и немцы торопились уйти.

Нашему пареньку пуля пробила ступню, раздробила несколько мелких косточек. Перевязали мы его и под мышки потащили домой. По дороге разболтались, расхвалились, что дали немцам жару. Мы хоть и связь, но фрицам-разведчикам не уступим! Улепетывали вовсю. Ну и накаркали. Несчастливый для нас тот день оказался.

На голоса, не слишком разбираясь, ударили по нас из своего же «максима». Пока мы кричали, матерились да, лежа в снегу, шапками со звездами махали, пулеметчики пол-ленты выпустили. Когда разобрались, подошли, у нас один связист уже доходит, весь белый, и огромное кровяное пятно парит. Две пули в живот угодило. Здесь же и умер. Сержант, старший из пулеметчиков, сказал, что ошибка вышла. Сначала немецкие автоматы стреляли, потом мы появились. Думали, что немцы наступают. До передовой всего три километра. Едва до кулаков не дошло, потом успокоились, перекурили это дело.

Сержант-пулеметчик из боевого охранения стал просить, чтобы мы молчали. Загремит под трибунал, а у него трое детей. Скажите своему начальству, мол, погибший в бою, от немецких пуль скончался. И тело тащить никуда не надо. Пулеметчики похоронят его, как положено. Мы согласились, тем более нам в помощь сержант своего бойца дал — раненого довести. Вот такой несчастливый выдался день. А паренек с пробитой ступней подхватил инфекцию, перенес несколько операций и месяца через три был направлен в тыловое подразделение. В обоз, как тогда говорили.

Часто мы дежурили на временных узлах связи. Наш батальон охватывал телефонными проводами десятки километров. Раций было мало, всего несколько штук. Главная нагрузка ложилась на телефонную связь. Имелись крупные узлы связи при штабах, на артиллерийских позициях, а были промежуточные узлы. Землянка с нарами и печкой, несколько человек связистов во главе с сержантом. Такая группа, время от времени меняясь, обслуживала определенный участок.

Если кто думает, что жизнь в такой землянке, в стороне от передовой и подальше от начальства, штука приятная, то он глубоко ошибается. Я однажды на таком узле связи с месяц пробыл. Нас четверо было. Крошечная землянка, стол для аппаратов и земляные нары, на которых кое-как умещались трое. Ну, один человек возле аппарата постоянно дежурил. Менялись каждые два часа. Еще требовалось на посту стоять, чтобы фрицы врасплох не застали. Но с постом у нас не очень получалось.

Во-первых, кто-то раз в сутки за махоркой и харчами ходил. Это километров шестнадцать в два конца. По лесу, по болоту, протаптывая в снегу тропу. После такой прогулки с ног валишься. Мороз — плохо, а оттепель — еще хуже. Мы хвойные ветки на полу землянки через день меняли. Вода по щиколотку, а то и выше. Касками и котелками выгребали. А она со стен постоянно струится. Ночью спишь, вдруг под тобой оседает кусок земляных нар. Шлеп в воду! И ты следом. Все вскакивают. Начинаем сушиться, нары укреплять. Однажды пурга двое суток не стихала. Голодные сидели, но сержант никому не разрешил за едой идти. Нельзя. Заблудишься, замерзнешь.

И связь пропала. Сержант сам хотел идти, потом раздумал. Ему было положено на узле постоянно находиться. Послал парня, который вроде из местных был, из города Сольцы. Пошел по проводу и пропал. Сержант меня с собой взял, пошли сольцевского парня искать. Кричали, стреляли, наконец нашли. Он провод из рук выпустил и сразу ориентировку потерял. Отморозил пальцы на ногах, уши, нос. Когда пурга утихла, я его повел в батальон. Весь опухший, кожа клочьями лезет, из-под нее кровь. В санбат отправили, а замены не дали.

Ну, я думал, что хоть харчей за те дни подкинут, а мне — котелок каши и хлеба полбуханки. Старшина объясняет, что нет подвоза. Я пригрозил, что пойду к ротному. Он еще один котелок перловки насыпал. Не досыта, но наелись. Зима сорок третьего — сорок четвертого голодной была. Ленинград еще в окружении находился.

Однажды, когда мы сильно голодали, сержант предложил выгрести, у кого что есть ценное, чтобы обменять на еду. Вывернули карманы, вещмешки. А что у солдата ценного? Наскребли денег, рублей семьдесят, запасное полотенце, четвертушку мыла, еще чего-то по мелочам. Наш старшой сходил в деревню. Но там голодали не меньше, чем мы. Принес штук десять вареных картошек и кусок соленой трески. Картошку мы смяли в момент, а рыбу покромсали на куски и запихали в три котелка. Едва дождались, пока вода закипит и рыба слегка проварится, принялись жадно запихивать в рот горячие, очень соленые волокна, да еще запивали горьким от соли бульоном.