Пора охоты на моржей - Владилен Леонтьев

— Как раз! — весело сказал Кагье. — Хватит!

Бригады, добыв по два-три моржа, были уже дома. Промкомбинатовцы тоже вернулись. Их притащили на буксире. Отсутствие бригады Кагье вызвало беспокойство, хотя в колхозе все были уверены в нем и предполагали, что вышел из строя мотор.

— Спасибо тебе, — поблагодарил Владика председатель Ваамче. — Выручил колхоз. Трудодни тебе начислим.

Но Владику все же попало от главного бухгалтера промкомбината за то, что он дал мотор колхозу, да еще и сам поехал. Таай успокоил его:

— Пусть ругается, он это любит. Ты правильно сделал: вещь не должна лежать без дела.

В колхозе не хватало мотористов, и председатель уговорил директора промкомбината отпустить Владика на время весенней охоты, пообещав на будущий год выкроить для мастерской один мотор «Пента». Директор согласился, и Владик всю весну охотился с бригадой Кагье. А осенью случилось так, что он снова должен был покинуть Увэлен, хотя дал себе зарок: никогда не выезжать на материк.

Наш учитель

Лето для Увэлена в тот год оказалось тяжелым. Все время в море держался лед. То его подгонит северным ветром к берегу, то снова отгонит сорвавшимся южаком, а когда бывало тихо, он разрежался и плавал отдельными льдинами. Для весенней и летней охоты это было неплохо, но лежки моржей у мыса Гыварат ожидать не приходилось, и план колхоза по морскому зверю висел на волоске. Плохо было это и для судов. Даже пароход-снабженец вынужден был выгрузить запасы продовольствия и товары в Кенискуне, откуда будут возить их на собаках увэленцы и кенискунцы всю зиму. В те годы самолеты были большой редкостью, поэтому все приезжающие водным путем сходили с вельботов и судов в Кенискуне и шли в Увэлен восемнадцать километров пешком по чавкающей кочкастой тундре.

Но вот как-то в августе пришла из Кенискуна пыныль — весть, что приехал один из первых учителей Яков Петрович Быстраков. Кто и как принес эту весть, было непонятно. Из Кенискуна никто не приходил, не приезжал, рации там нет. Загадка! Слух быстро распространился по Увэлену.

Владик много расспрашивал старых увэленцев про школу, учителей. Школа была построена в 1916 году, но не работала. Была какая-то учительница Юлия Александровна, которая с мужем сбежала в 1920 году на Аляску. Быстраков же приехал в Увэлен первый раз в 1928 году. Были учителя и до него, но они не оставили следа в памяти населения, а Быстракова хорошо помнили не только в Увэлене, но и во всех прибрежных селениях Чукотки.

Почти все увэленцы учились у Якова Петровича. Ходили в свое время на ликбез и друзья Владика — Кагье, старый Рычып, самый лучший певец и танцор Ытук; учились в школе Танат, Рэрмэн, Роптын, Выквын, первый учитель Владика Татро. Многие из них остались в колхозе и работали мотористами, механиками, счетоводами, учителями или просто охотились. А вот Дмитрий Тымнетагин и Тимоша Елков стали летчиками, маленький, толстенький и слегка прихрамывающий Атке работал большим начальником — председателем Чукотского окрисполкома и был депутатом Верховного Совета СССР. И когда весть, что приехал Быстраков, подтвердилась, весь Увэлен заговорил только о нем. Вспоминались смешные истории, хорошие дела Быстракова, и перед Владиком возникал образ необыкновенного человека.

Он вместе с увэленцами стоял у яранги Апара и всматривался в холм противоположного берега лагуны, на котором должны были появиться нарты, посланные в Кенискун за Быстраковым и другими пассажирами. Некоторые сидели у яранги на больших круглых камнях-отвесах. Рядом были прислонены дробовики, так как нет-нет да и пролетали над поселком утки.

— Отчой, что-то долго не едут! — вырывалось у кого-нибудь.

— Как же! Дорога плохая, камень, тундра. Тяжело собакам.

— Ии, — соглашались все и продолжали терпеливо ждать.

Только к вечеру показались на холме собачьи упряжки.

Люди смотрели в бинокли и старались определить, на какой же нарте едет Быстраков, но и бинокль не помогал. Когда же нарты съехали с холмов и пошли по берегу лагуны, пассажиры соскочили с нарт, так как собакам тяжело их волочить по гальке. И тут глядевший в бинокль Ытук узнал Быстракова по походке и радостно закричал:

— Вон он!

И по всему Увэлену понеслось:

— Рай-рай! Там Быстраков идет!

И люди стали сбегаться к яранге Апара, к которой раньше всех должны были подойти гости. И даже старый подслеповатый Окко-Франк, которого Быстраков в свое время критиковал за шаманство и эксплуатацию молодежи, вышел, опираясь на посох, навстречу.

— Глядите! Такой же, как раньше, как молодой идет! — сообщал Ытук, не переставая смотреть в бинокль, а потом не выдержал и побежал. — Яков Пьетровись, етти! Ка-а-ко-мей! — кричал он.

— Ии, тыетык! Прибыл! — ответил учитель, узнав Ытука.

И Ытук крепко пожал руку Быстракову и, не выпуская ее, повел гостя к себе в ярангу. Гостя окружили тесной толпой. Ошеломленный такой встречей, он не успевал отвечать «Етти!» и шел за Ытуком.

— Давай ко мне, — торопил Ытук, словно боялся, что дорогого гостя и друга переманят другие. — Комната Итей свободна, она учится там, далеко-далеко, — махнул он рукой. — Тебе хорошо будет, как в русском доме!

— Спасибо, спасибо, дорогой Ытук! Но мне лучше в школе остановиться, работать много придется. Люди все время будут.

Владика оттеснили, и он даже не мог разглядеть Быстракова. Тот с трудом отказался от приглашения Ытука и, сопровождаемый шумной толпой, которая несла его вещи, зашел в школу. Его устроили в учительском доме, в пустующей комнате, напротив квартиры, где жил Владик.

Владик каждый день по утрам встречался с Быстраковым, но, кроме вежливого «Здравствуйте!», ничего от него не слышал. В один ненастный день, когда с моря дул северный ветер и у берега грохотал лед, Владик стоял у магазина и вместе со всеми обсуждал последние охотничьи новости. А потом стал рассказывать, как первый раз ступил на дрейфующий лед, как ему было страшно переходить тылягыргин. Все весело смеялись.

— Теперь Влятик уже не такой, — нарушил веселье Кагье. — Он настоящий охотник и знает море.

Вдруг Владик почувствовал, как кто-то положил руку ему на плечо и по-русски сказал:

— Как вы хорошо говорите по-чукотски!

Он обернулся и увидел улыбающегося Якова Петровича.

— Я давно наблюдаю за вами и с интересом слушаю ваши рассказы. Просто замечательно! Я и не думал, что мой сосед знает чукотский язык.

— Да это мургин — наш Влятик, увэленский, настоящий луораветлан-чукча, — зашумели в толпе.

— Он хороший охотник и моторист, — добавил Кагье.

И все наперебой стали расхваливать Владика, рассказывая про него всякие истории и заставляя краснеть.

— А вы смогли бы мне кое в чем помочь? — обратился к нему Быстраков.

— Пожалуйста, если смогу, — ответил он.

Быстраков тогда уже был кандидатом филологических наук и работал в Ленинградском отделении Института языкознания Академии наук СССР, а в Увэлен приехал собирать материал для академической грамматики чукотского языка.

И Владик был подключен к лингвистической бригаде, организованной Яковом Петровичем. В ней уже работали племянник Ытука Эйнес, лучший плясун и исполнитель русской «барыни» Майтагин, ученик Быстракова и самый первый пионер Роптын, счетовод колхоза Рочгына. Все ребята хорошо знали чукотский и неплохо говорили на русском, а знание этих языков было важно для Якова Петровича. Правда, он не давал серьезных заданий Владику, так как чукотский язык для него не родной и он мог не чувствовать всех его тонкостей, но использовал юношу как переводчика сказок, легенд и преданий, бытовых текстов. Владик работал с удовольствием.

Он раньше никогда не задумывался, что чукотский язык имеет такую сложную грамматику, и многое для него стало настоящим открытием. Оказывается, в чукотском языке нет одушевленных и неодушевленных существительных, но в отличие от русского все существительные в нем делятся на две группы: относящиеся к человеку и не к человеку. Например, в русском языке мы спрашиваем: «Кто это?» «Это нерпа, медведь, утка». В чукотском же языке, когда задаешь вопрос «Кто?», говоря о нерпе, собаке или птице, то становится смешно. Это же не человек, это животное, и надо спрашивать: «Что это?» Даже есть глаголы, которые употребляются только с существительными, относящимися к человеку. По-русски можно сказать: «Человек бежит» и «Собака бежит». По-чукотски так не скажешь, для собаки нужен другой глагол.

— Видите, еще в древние времена человек выделил себя из всего животного мира как разумное существо, — объяснял Яков Петрович и задавал какой-нибудь каверзный вопрос: — Скажите, «ы» или «э» надо писать в слове «ы’ттъын» — собака?