Два моих крыла - Любовь Георгиевна Заворотчева

— Там что? Там один. В деревне я кум королю, сват министру. Они еще узнают, а, Тоська? Ты все о корове мечтаешь, там свиноферму впору развести.

— Да я что? Разве против? — радовалась Тося. — Я деревенская. Мне не страшно! — Тося прикрывала глаза. В деревне она как рыба в воде. И с а м там, может, остепенится, тогда и ребеночка, может, бог даст…

О Зойке никто не вспоминал в разговорах. Тося, правда, прикидывала, что если Зойку в интернат определить, то и пенсии за мать носить не будут. А она как-никак ползарплаты самого. Поживем — увидим. Решала наспех Тося и принималась мечтать о корове. Отец полностью ушел в пьяные обиды на главврача, а Тося, несмотря на попреки отца, что это она, Тоська, довела его до жизни такой, каждое утро начинала с разговоров о деревне.

Как попал к ним в ограду котенок, Зойка не видела. Лишь когда отец взял его в руки, она выбежала из дома.

— Т-ты, ты чего? — бросилась она к отцу. Котенок пушистый, мордочка беленькая, а на носу, как вопросительный знак, черное пятно. Волосики вокруг носа инеем обросли. Дрожит в отцовской руке, испуганно глазенки таращит. — Какой хорошенький…

— Хорошенький? — Отец бесстрастно оглядел котенка. — Да он больной. Где болтался — неизвестно, — и с размаху бросил котенка в забор.

Зойке как на грудь наступили. Хочет крикнуть и — не может. Задохнулась. В голове будто бомба разорвалась. А отец, вдавливая костыль в снег, подошел к котенку, поднял его и размахнулся… Котенок мяукнул где-то там, над крышей дома, и исчез. Распрямилась в Зойке какая-то пружина и бросила за ворота.

Котенок долго фыркал, тер лапкой мордочку, стряхивая снег. Его глаза, по пятаку каждый, косили, то сходясь к переносице, то разъезжались в разные стороны.

— Котенок мой милый! Живой! Однако какой же ты франт. Франтуля-чистюля. Не опомнился, а умываешься, — она бессвязно бормотала над котенком, дрожа, как и он, всем телом. — Ты не думай, ты не думай. Не все такие. Не все! Я тебя согрею, я тебя спасу. Ты до самой старости будешь самым счастливым и сытым. Ах ты франт какой! Ах ты умница. — Она несколько раз повторила слово «франт», и котенок, когда она так его называла, навострив ушки, поглядывал на Зойку…

Отец сидел за столом. Перед ним стояла бутылка водки. Тося, увидев, что Зойка вошла в дом, не отряхнув снега, хотела было заворчать, рот уж открыла, но что-то в Зойке ее напугало, она так и осталась с открытым ртом.

— Это ты… Это ты убил маму! — Зойка удивилась, как спокойно и твердо произнесла она такие страшные слова. Сердце стучало громко-громко. Нарастал этот грохот в ушах, в голове. Котенок, должно быть, тоже услышал, как колотится Зойкино сердце, и забрался за пазуху, притаился.

— Ч-чего? — отец сдвинул в одну линию брови, короткопалые руки сжались в кулаки.

— Ты ненавидишь, ты не можешь спокойно смотреть на красивое и здоровое. Ты убил Рыжика… ты… — Она повернулась и ушла.

Отболело и умерло, распалось, растаяло все, что связывало ее с отцом. Она шла по городку, подняв лицо навстречу редким снежинкам.

— Франт, ты слышишь? — говорила она котенку. — У тебя никого и у меня никого. Мы с тобой теперь родня…

Крупными слепками повалил снег. Все вокруг потеряло четкие очертания. Зойка остановилась в пустом школьном парке и долго-долго стояла, обрастая снегом, как Снегурочка. Возился Франт, устраиваясь поудобней в темном закуте под пальто. Быстро темнело, а Зойка все стояла и стояла, вдыхая ароматную свежесть снега.

Соседи

Вот сейчас подойдет троллейбус. Он выйдет с книжкой в руке, сядет на скамейку возле дома. Ах, ну куда эти ребята направились? Займут скамейку, и он пройдет мимо, сразу же войдет в дом. У Людмилы портится настроение, и она соскакивает с подоконника. Что-то сзади грохнуло, и по маминому недовольному лицу Люда понимает: снова горшок с цветком.

— Мама, я же просила не ставить на этот подоконник цветов… — Люда собирает ладошками землю, ссыпает в горшок. Снова герань! Только закустились рога после очередного падения. Люда не любит запаха герани. А мама держит ее исключительно от моли. — Мамочка, надо ее поставить на шкаф…

— А где гарантия, что ты и на шкаф не заберешься?

— Там обзор маленький.

— И чего ты на этот подоконник прыгаешь? Места в квартире мало, что ли? Не маленькая уж. Даже кошек в городских квартирах отучили прыгать на подоконник, а тебя никак не проймешь.

Мама привычно ворчит, но Люда уже не слышит ее. Не слышит, и все. Ее голова в форточке. ОН подошел к мальчишкам на скамейке и что-то говорит. Что? Навертываются слезы. Надо же! Не догадалась сама сесть на эту скамейку! Ведь это ей он мог что-то говорить, а не мальчишкам. Всегда скамейка пустовала. Люда мысли не допускала о чьем-то посягательстве. Даже сама не садилась. Старушки и те не садились — в тени она всегда, не видно, кто в дом заходит, кто с кем и к кому идет. Это ЕГО скамейка. Задумчивая. Потому что и он задумчивый. И дверь их квартиры особенная. Их квартиры напротив. Свою дверь Люда изучила до мельчайшей трещинки. Она такая «своя», как и чайная чашка в горошек. Одна только уцелела из всего чайного сервиза. Поэтому дорога. Дверь Люда открывает с таким же чувством, с каким берет старую чашку.