Листки из вещевого мешка (Художественная публицистика) - Макс Фриш

"При экзекуции осужденному полагается поддержка священника. Появление на месте казни и ее исполнение рассчитаны так, чтобы экзекуция заняла несколько минут. Выделенная для этого команда видит приговоренного только в минуту произведения выстрела. Необходимый для этого отряд особого назначения получает приказ непосредственно перед казнью. Его задача, как и во время боя, уничтожение врага. Не могут использоваться недостойные армии средства, как-то: привлечение добровольцев или выдача недостаточного количества боевых патронов. Присутствие кого-либо постороннего при казни исключено. Несколько экзекуций следуют одна за другой без перерыва". Подпись: бригадный полковник Якоб Эгюстер; его последняя должность на действительной службе в армии военный прокурор. (Из статьи в "Швейцер иллюстрирте" за 1945 год.)

Тогда состоялось семнадцать казней. Акты, составленные во время этих экзекуций, и сегодня не так-то легко получить. Известно, что предают свою страну главным образом нижние чины. Например, один каптенармус, спрошенный другим каптенармусом, заряжены ли объекты подрыва, поделился с ним своими сведениями на этот счет, не подозревая, что тот передаст их немецкому шпиону; при этом он не умолчал и о том, каков состав этого взрывчатого вещества. Военный прокурор требовал смертных приговоров обоим каптенармусам. Они были приведены в исполнение. Военный эксперт, инженер-строитель по образованию, сказал по этому поводу, что место, где находится склад взрывчатки, знает любой мальчишка, хлорат состоит из девяноста процентов калия или натрия хлората и десяти процентов парафина, этот состав должен быть известен любому минеру, о нем сообщается в инструкции, это относится к знанию оружия и взрывчатых веществ. Была ли столь сложная химия тайной для немецкого вермахта, не знаю. Государственной измены в высших кругах, где, вероятно, бывают и большие тайны, предательства, связанного с торговлей и промышленностью, с капиталом и дипломатией, кажется, вообще не случалось, во всяком случае, дело ни разу не доходило до смертной казни.

Некоторое время мы охраняли мосты на Готарде. Ночные товарные поезда: уголь от Гитлера к Муссолини. Подозрение, что в темных вагонах может быть оружие или войска, ни на секунду не приходило нам в голову за все шесть лет. Наши винтовки заряжены, а если где послышится шорох: "Стой! Кто идет?" Врага, что собирался бы взорвать этот мост, поблизости не было. Обычно лишь отважный лейтенант решал проверить нашу бдительность, но вовремя давал себя узнать. Всего же чаще это был какой-нибудь зверь, потом все снова стихало. Блеск луны на мокрых рельсах, тишина, пока не покажется новый состав, блеск луны на осколках угля.

Что знал о происходящем наш майор? Наш бригадир? Когда они наблюдали за нашими действиями на местности, знали ли они уже тогда то, о чем столь тактично сообщил нам профессор Эдгар Бонжур? ("История швейцарского нейтралитета", том IV, 1939-1945, год издания 1970. Хельблинг и Лихтенхан, Базель.) Там упоминается советник Пилет Голац, его речь от 25.VI.1940 - все гладко, Лаваль in spe 1. И министр Фрелихер - болельщик Гитлера, швейцарский посол в Берлине, и полковник Густав Деникер-sen 2, который, как специалист, восхищался немецким милитаризмом и первыми победами Гитлера и ратовал за то, чтобы без всякой борьбы вступить в соглашение с третьим рейхом, а ведь он ведал обороной страны, был борцом за так называемое "народное государство солдатской чеканки"; в одном из номеров "Денкшрифт" за 1941 год он заранее обвиняет Швейцарию в том, что Гитлеру может надоесть роль простого зрителя. Позже, в 1942 году, Деникера освободили от высоких командных постов, что весьма не понравилось как ему самому, так и генералу Вилле. Тому самому Вилле, который с глазу на глаз заверял немецкого посла Кёхера, что положение генерала Гуизана из-за его контактов с французским генеральным штабом и под немецким нажимом будет весьма непрочным. После поражения Франции Вилле тут же весьма энергично выступил за демобилизацию швейцарской армии, ибо, по его мнению, никакой опасности больше не было, а наша боевая готовность могла только раздражать Гитлера. Демобилизация привела к увольнению в запас и генерала Гуизана, противника Гитлера; пост генерала освободился для Ульриха Вилле II...

1 В будущем, в перспективе (лат.).

2 Старший (лат.).

Помещение караула: все лежат и храпят в позе зародыша, в ботинках, подбитых гвоздями. Я говорю: "Мюллер, пора!" Это не помогает, он просто поворачивается на другой бок, не интересуясь временем. Лучше действует настоящий строевой шаг у самых пяток храпящего солдата, это пробуждает его совесть, и он чертыхается. Мне даже не приходится протягивать ему руку, нечистая или чистая совесть поднимает его. Дольф там, снаружи, тоже хочет спать. Требуется некоторое время, чтобы он вооружился всем, что предоставила ему на этот случай родина, глаза его все еще глядят водянистым взглядом младенца. Он хочет знать, почему я не сплю. А я рад: два часа наедине с самим собой, бодрствуя, но не читая, не рисуя, не думая. Вахмистр, это, собственно, его обязанность - будить людей, тоже спит, как вооруженный зародыш. Четыре часа. "Пошли, винтовки на плечо, и пошли". Я привожу в наш теплый спертый воздух Дольфа, ему нечего докладывать, он еще не проснулся и даже не пугается, только ворчит, что его сменили на пять минут позже. А ведь там у нас над головой весь небосвод. Он рывком ставит свою винтовку на подставку, потом откусывает яблоко, и я не мешаю ему молчать, а вахмистр благодарно храпит. Я не сплю по собственной воле. Я сторожу керосиновую лампу. Доев свое яблоко, он также молча ложится, он имеет право на сон. Я не завидую ему. Сон, в который он через несколько минут погрузился, отдает чем-то служебным. Я благодарен за то, что не сплю. Я очень устал, но сна нет. А почему - сам не знаю...

Привыкшие к тому, что армия не хочет знать, о чем мы думаем, мы уже не говорим об этом и своему соседу по шеренге, а он не говорит нам. Один мой сосед был глубоко религиозен, я узнал об этом, застав его однажды в сторонке за молитвой. Стал бы он стрелять? Об этом он ни с кем не говорил. Только в армии возможно так долго быть с людьми и не знать, что они собой представляют на самом деле.

Железнодорожный мост, который мы охраняли, запомнился мне только тем, что мы его охраняли. И ничем больше. Я замечаю перемены, происшедшие за десятилетия в том месте, где мы когда-то жили целые месяцы, но я не говорю себе: тут я стоял на посту, там было наше жилье, а вон там - артиллерийский склад. Моя память не тревожит меня. Историческая противотанковая ловушка, спрятанный в лесу военный склад, обнесенный колючей проволокой, камера со взрывчаткой в устоях старого моста в Тессине, замаскированная взлетная полоса и ангары - все это я вижу. Разумеется, я вижу каждую казарму, спортивные снаряды для бега с препятствиями, замаскированные военные машины. От меня не ускользает ни одна колонна рекрутов на обочине дороги, ни одна военная форма в привокзальной сутолоке. (Так было со мной и в Бретани, когда мы искали пляж. Я замечал любой разрушенный бункер, простреленную и проржавевшую броневую башню, нацеленную в маленькую бухту; здесь обошлось без меня, думал я с благодарностью.) Мой взгляд не пропустит офицерской фуражки в первоклассном ресторане, одна из них с золотыми листьями - я знаю примерно, что это обозначает, - но мои воспоминания о войне выплывают не при виде военных объектов, их вызывает не форма, а скорее определенный склад лиц; особый способ мышления федерального прокурора; голоса постоянных посетителей, сидящих за постоянным столиком; тон чиновника, которого я никогда не видел фельдфебелем; приветственная речь на состязании борцов; штатские аллюры некоего промышленника (Цементный трест) на совещании в городском совете; железнодорожный служащий, командующий группой турецких рабочих; полицейский, задержавший нас, когда мы не заметили знака, запрещающего стоянку; письма читателей в буржуазных газетах; школьный учитель на экскурсии со своим классом: простодушный обыватель в швейцарской телепередаче, которого я никогда не видел в качестве полевого священника; фамилия одного коллекционера картин и оптового торговца в Цюрихе, он называет меня in contumaciam 1 предателем родины...

1 Заочно (лат.).

Потребность в принадлежности к чему-то. Я родился здесь, а не где-нибудь в другом месте, наивное ощущение принадлежности, а потом осознание принадлежности, критическое осознание, которое ни в каком случае принадлежности не отменяет.

Я не знаю, как переносили службу в армии другие, как переносят они теперь воспоминания о ней. Существовал страх, о нем я никогда никому не говорил, даже с глазу на глаз, страх перед возможностью плачевного крушения нашей армии. Он возник не сразу, этот тайный страх, не 2.9.1939 *. Он вырос из сочетания небольших и постоянно повторявшихся выводов, из опыта, которому не мог противостоять опыт иной, а только слепая вера, - и это был страх за всех, кто (так по крайней мере казалось) ни на одну секунду его со мной не разделял.