Домик на краю земли - Генри Бестон

В субботу третьего сентября меня навестили друзья; когда они собрались уходить, я открыл дверь «Полубака» и увидел, что воздух над дюнами побелел, словно во время снегопада, от обилия молодых ласточек. День был погожий, и послеполуденное освещение мягко отливало розоватой позолотой. Солнцу предстояло закатиться примерно через час, и в высоком золотистом просторе мириады птиц плыли или кружились, словно осенние листочки. Птицы были видны на целые мили вокруг. Это столпотворение заслоняло небо минут двадцать или даже полчаса, и за все это время я не слышал ни единого звука.

В конце концов сборище рассеялось, отступив на юг, в глубину полуострова.

Очевидно, некий неведомый импульс неожиданно воздействовал на всех птиц, разом проникнув в их оперенные грудки, и повел по воздуху к дюнам. Откуда снизошло это повеление? Как сумело оно вдохнуть сознание единства цели в тысячи птичьих сердечек? Зрелище напоминало роение пчел. Это был импульс миграции.

В этот день птицы забрались в небо выше обычного, и, видимо, большинство летунов состояло из молодняка, родившегося в этом году. Настоящее вознесение на небо во славу молодости! Таким оказалось прощальное появление морских ласточек.

Наступил конец августа; день за днем, все чаще и чаще я замечаю сухопутных птиц. Их число растет. Все лето я встречал на берегу болотных серых куликов и «кольцешеек», но в начале сезона эти птицы — довольно редкое явление и могут не появляться целыми сутками. Первые крупные стаи прибыли с севера примерно в середине июля Мне запомнилось их появление. Четверо суток, показавшихся мне вечностью, сильный юго-западный ветер лавиной проносился над лагуной и спешил дальше, в подернутый дымкой открытый океан. На пятое утро, перед самым рассветом, ветер утих; наступили спокойствие и тишина; между девятью и десятью часами потянул легкий восточный бриз. В этот день пляж почернел от птиц, в основном «кольцешеек» или песочников. Устойчивый зюйд-вест, вероятно, сдерживал, словно дамбой, поток миграции. Первые стаи напоминали бродячие толпы. Прогулявшись до Нозета после двух часов дня, я, должно быть, вспугнул по пути не менее трех-четырех тысяч птиц.

По мере того как я приближался, стая за стаей взлетали в воздух в поисках более безопасного места. Менее многочисленные стаи вели себя так, будто ими руководил медиум: набирали высоту, кружили в воздухе и приземлялись как по команде. Затем эти стаи рассеивались, дробясь на блуждающие группы.

В конце августа мои дикие утки вывели потомство и начали возвращаться на болота сотнями. В течение мая, июня и первой половины июля, когда мне доводилось бродить ночами по этим низинам, до меня не доносилось ни звука. Теперь же, выходя из дому, чтобы просигналить первому патрульному, идущему на юг в половине десятого, я слышу, как с темных равнин долетает осторожное, предупреждающее кряканье. Болота снова наполнились жизнью, и крупное солнце смещается на юг над зеленеющими верхушками деревьев и зарослями бурого вереска.

Жизнь качественно изменилась: если в пылу весны она была интимной частной, то к середине лета стала общественной. Возбужденные пламенем весны, стаи распадаются на особи, подчиненные могучему инстинкту продолжения рода. Даже птицы, предрасположенные к групповому, или стайному, существованию, выступают как индивидуумы. По мере подрастания потомства и объединения возрождающейся группы жизнь снова обретает общественный ритм. Плоть была сломлена — принесена в жертву, как было угодно богам собственным и посторонним.

На днях мне довелось наблюдать за молодым купальщиком. Парень был не старше двадцати двух лет, а ростом — не менее шести футов при великолепном сложении. Когда пловец раздевался, я догадался, что он купается с начала сезона, так как его тело было покрыто загаром шоколадного цвета. Стоя на склоне пляжа в ползущих языках пены, он готовился к прыжку. Сгруппировавшись, как это делают все ныряльщики, он выждал удобный момент и кинулся головой вперед навстречу громоздящейся стене буруна, описав плавную дугу в воздухе. Он повторял прыжок снова и снова, всякий раз появляясь с противоположной стороны волны, озираясь разъеденными солью глазами, потряхивая головой и улыбаясь. Это было увлекательное зрелище: прибой, накатывающий на необъятный дикий мир, великолепное, симметричное, сильное человеческое тело; изумительный полет с вытянутыми вперед руками и сведенными вместе ногами; энергичные взмахи рук и ритмичная демонстрация загорелых и мощных плеч, когда пловец появлялся на поверхности. Наблюдая за этим великолепным, абсолютно раскованным представителем рода людского, так естественно вписавшимся в картину природы, я не мог не задуматься над тайной ни с чем не сравнимого по богатству и разнообразию ритмов человеческого тела. Причем неважно, прекрасно оно или деградировано до состояния жалкого безобразия. Бедное человеческое тело! В наши дни кое-кто жалуется, что мы слишком часто видим друг друга. Я же думаю, что нет необходимости бояться, когда представляется возможность лишний раз полюбоваться красивым человеком — мужчиной или женщиной. Я радуюсь человеческой красоте. Это помогает почувствовать своего рода почтение к человечеству (увы, как редко такое случается!). Согласитесь, что надо ценить те душевные настроения, которые обращают доброе внимание на наш трагический и заблудший род.

Мой пловец отправился своей дорогой, а я из чистого любопытства сорвал верхушку дюнного золотарника и обнаружил на дне кокона из свернутых листьев завязь позднего осеннего цветка.

Над дюнами встает Орион

Итак, август подошел к концу. Последние сутки этого месяца завершились такой светлой и тихой ночью, что на меня нашел стих устроиться на ночлег под звездами на открытом пляже.

Случаются летние ночи, когда темнота и отлив умиротворяют вселенский ветер.

Эта ночь как раз отличалась подобной безмятежностью и совершенно чистым, безоблачным небом.

К югу от моего дома, между крутым крылом дюны и стеной плато, к морю выходит лощина, и я направился в это укромное местечко, неся на плече одеяло, свернутое по-матросски.

При свете звезд лощина выглядела значительно чернее необъятного пустынного пляжа, и ее дно сохраняло тепло щедрого дня.

Я заснул не сразу, часто пробуждаясь, как это бывает со всяким, кто ночует на открытом воздухе. Смутно темневшие стены дюн, окружавших меня, источали приятный запах песка; не было слышно ни звука; травы, располагавшиеся разомкнутым кругом над головой, стояли неподвижно, словно предметы, расставленные внутри человеческого жилища. Проснувшись через несколько часов, я почувствовал, что стало холоднее, и услышал негромкий, нарастающий шум волн. Была еще ночь. Сон пропал; упустив его, я собрал постель и поплелся на пляж. На востоке в посветлевшее небо из объятий темноты, сгустившейся на грани ночи и океана, поднимались две крупные звезды: Бетельгейзе и Беллатрикс — плечи созвездия Орион. Пришла осень, и созвездие-гигант снова встало у порога дня убывающего года, спрятав свой пояс за валом облаков, утопив ноги в глубинах пространства и отдаленных водах океана.

Мой годовой цикл на пляже завершился, наступила пора затворить за собой дверь. Наблюдая крупное солнце, я вспомнил то время, когда видел его таким в последний раз; это было весной, в апреле; оно угасало над вересковыми зарослями в блеске собственных лучей, скрываясь за горизонтом. Я любовался им, как и тогда, когда оно искрилось вдали над унылым декабрьским океаном, отливавшим железом. В эти дни Охотник[21] снова поднялся над горизонтом, для того чтобы прогнать лето и дать сигнал осени. Я стал свидетелем свершения ритуала солнца, приобщился к стихии. Призраки памяти начали обретать форму. Я снова упивался зрелищем жестокого шторма с дождем и снегом, косо секущим травы при жидком, едва сочащемся лунном свете; видел сине-белый всплеск огромного океанского вала на внешнем баре; лебедей в высоком октябрьском небе; несравненных морских ласточек, неистово кружащих над дюнами на закате дня; мощные скопища — облака перелетных птиц; одинокого орла в синеве. После многих дней, проведенных в изучении этого таинственного стороннего мира, мной, как никогда, овладели чувства благоговения и благодарности.

Я словно позабыл про остальные эмоции. Это случилось внезапно, и в то же мгновение пространство и тишина сомкнулись над жизнью. Время снова ширилось, словно облако, и вскоре звезды поблекли над океаном, таким же темным, как и в ту памятную для меня ночь.

За время, истекшее с того сентябрьского утра, мне часто задавали вопрос: какой образ природы складывается после года, прожитого столь необычно? Я отвечал, что главное впечатление — ощущение непрерывности процесса созидания на земле; в наши дни творческие силы природы по-прежнему велики и активны, и завтрашнее утро будет таким же плодотворным, как любое утро в мире природы. Созидание здесь, с нами. Как бы близко ни стоял человек к пышному зрелищу сотворения, какой бы значимой ни была его роль в этом бесконечном, чудесном промысле, любое, даже длительное, созерцание природы всего лишь момент откровения, отдельная нота, выхваченная из громовой симфонии, звучащей в еще непознанной нами необъятности пространства и времени. Постижение невозможно без поэзии, равно как и без науки. Без восторженного почитания так же немыслимо жить, как и без радости.