Призрачный поцелуй - Нелли Хейл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Крепкая ладонь Эдварда накрыла ее затылок. Его длинные пальцы запутались в каштановых волосах, и она прикрыла глаза, наслаждаясь этой нежной лаской. Своей грудью Оливия чувствовала уверенное биение его сердца, и, видит Бог, в то самое мгновение ей хотелось слиться с ним в единое целое и никогда не отпускать из собственных рук.
– Не тревожься, душа моя, – шепнул он негромко. – Мы справимся с любой бедой, которую только встретим на своем пути. Я ни за что не дам тебя в обиду.
Она нашла в себе силы лишь на то, чтобы кивнуть. Непослушными пальцами комкая ткань шерстяного пальто на его лопатках, Оливия прижималась только крепче. Держа глаза закрытыми, она не думала больше о страшном портрете, который хотелось закрыть плотной черной тканью и никогда не вспоминать о нем. Все, что было ей нужно, сейчас находилось в ее руках.
– Ты не представляешь, как мы будем здесь счастливы.
И она поверила ему.
Это был первый раз, когда Эдвард столь жестоко обманул ее.
Они не были счастливы. И, признаться, они даже не были вместе.
Первые несколько дней она чувствовала себя принцессой, живущей в прекрасном замке. Муж отдал ей хозяйскую спальню с огромной двухместной постелью под тяжелым балдахином. Перина была столь мягкой, что Оливия едва ли не утопала в ней, а вид из окна открывался на Вдовий пик – утес, своими острыми скалами уходящий в Северное море. В ветреные дни ей нравилось сидеть в кресле-качалке у окна, наблюдая за тем, как гнется над утесом старый дуб.
Ночью же, когда ей становилось плохо, Оливия могла в любой момент призвать Эдварда, позвонив в серебряный колокольчик. Тот был куплен перед самой поездкой именно для этих целей. Стоило его трели разбить мрачную тишину особняка, как супруг покидал свою мастерскую, расположенную на первом этаже, и спешил к ней. Безусловно, Оливия старалась не злоупотреблять вверенной в ее руки властью, но каждый раз невероятно серьезных поводов для того, чтобы призвать Эдварда к себе, становилось все больше.
Дома ей также было запрещено приходить в его мастерскую без приглашения. Для каждого художника она подобна храму, святыне, осквернение которой может убить музу раз и навсегда. Она, как самая капризная из любовниц, по словам Эдварда, приходила лишь сквозь огромные муки, и для призыва требовалась особая атмосфера. Как водилось, жены и дети лишь отпугивали вдохновение. Потому каждый уважающий себя художник должен был владеть одной из спален в доме целиком и полностью, не задумываясь о чужом мнении. И Эдвард Шекли, безусловно, был из тех художников, что себя уважали. В их доме, оставшемся в Лондоне, под мастерскую был отведен весь чердак. Оливия была там изредка, в те моменты, когда супруг хотел нарисовать ее. Она позировала ему, сидя в кресле у окна с букетом цветов, а один раз даже без верхнего платья – в одном лишь только исподнем, но они условились, что позорная эта картина останется лишь в их семейном архиве.
Эдвард, как человек чести, дал ей слово, что ни одна живая душа никогда не увидит тот набросок, который он сделал углем. И Оливия ему верила.
Но в ту мастерскую, которую он создал для себя в одной из комнат Мизери Холл – как она знала, в одной из самых больших, расположенных на нижнем этаже, – он ее ни разу не пригласил. А еще Оливия слышала, как каждый раз, стоило ему закрыть дверь, с той стороны в замке проворачивался ключ. Покидая пределы мастерской, Эдвард ни разу не оставлял двери открытыми. У нее не было ни шанса узнать, что же происходило по ту сторону. Неужели ему было что скрывать? Могло ли быть, что Летиция Росси, неравнодушная к мистеру Шекли, могла заказать портрет еще более непотребный, чем тот угольный набросок?
Спустя четыре дня их пребывания в Мизери Холл, во время совместного ужина в малой столовой, Оливия рискнула поинтересоваться, как проходила его работа. Эдвард окинул ее столь несвойственным ему недовольным взглядом, что овощной салат едва не встал у нее поперек горла. Еще никогда он не смотрел на нее так, словно бы она была его головной болью. Ее заботливый, ласковый, нежный Тедди вдруг стал чужим и отстраненым. И пусть это наваждение длилось всего несколько мгновений, оно остро врезалось Оливии в память.
– Тебя не должно это волновать, – ответил он ей тогда, – все хорошо.
Но это волновало. И стало волновать только сильнее после взгляда, которым он окинул ее. Мудрая жена оставила бы произошедшее, не заостряла бы на этом свое внимание, но, кажется, Оливия оказалась не такой уж мудрой, как могла о себе думать. Лежа в постели, ворочаясь с боку на бок, она все никак не могла уснуть, предаваясь размышлениям о картине, над которой работал Эдвард, и о Летиции Росси, оставшейся в Лондоне.
Красивой, веселой, интересной Летиции Росси, пахнущей апельсинами и собиравшей вокруг себя толпы поклонников, среди которых неожиданно оказался и ее Эд.
Эта ночь стала первой в череде ночей, когда Оливия звонила в свой серебряный колокольчик едва ли не каждую четверть часа. Поводы были самые разнообразные – то подать ей стакан воды, то открыть окно, то закрыть его, то взбить подушки… Ей хотелось помешать ему, не позволить остаться наедине с картиной. И с каждым разом, когда он был вынужден подниматься в хозяйскую спальню, Эдвард становился все мрачнее и мрачнее. Оливии было стыдно, но она не могла остановиться. Стоило только представить, в каких позах и красках возлюбленный супруг мог рисовать эту испанскую змею…
Когда терпение его лопнуло, он выхватил колокольчик из ее рук и отнес на каминную полку. Затихшая Оливия испуганно вжалась в подушки, натягивая одеяло выше и смотря на мужа, взбешенным зверем мечущегося перед зажженным камином. Он бормотал что-то себе под нос, но ей никак не удавалось расслышать хотя бы слово. Резко остановившись, Эдвард бросил на нее горящий дикой яростью взгляд, после чего метнулся к двери.
– Возьмешь его завтра! – рявкнул, распахивая дверь и крепко сжимая в ладони круглую дверную ручку. – И засни же ты, наконец!
В то же самое мгновение, когда он захлопнул за собой дверь, Оливия разрыдалась в голос. Она плакала до тех пор, пока не начался кровавый кашель, но Эдвард так и не пришел.
Утром, во время завтрака, он извинялся перед ней и даже вставал на колени, сжимая ее скованные перчатками пальцы и пытаясь заглянуть в глаза. Оливия, так и не притронувшаяся к еде, отводила взгляд и кусала дрожащие губы, убеждая себя ни за что не прощать его. Но, как было и раньше, она простила сразу же, как только Эдвард улыбнулся самой очаровательной своей улыбкой и назвал ее своей душой.
Она никогда не умела злиться на него. В то мгновение ей казалось, что все снова стало хорошо.
На прогулки в большинстве своем Оливия выходила одна. Спускаясь со второго этажа, она старалась не смотреть на огромный портрет Катрины Торндайк, пристально наблюдавшей за ней с полотна своим ядовитым взглядом. Оливия убеждала себя в том, что все, что рассказал ей Эдвард в первый день их пребывания в Мизери Холл, было лишь старой байкой. Но поздней ночью, лежа в огромной постели, она крепко жмурилась и цеплялась за подушку, стараясь не придавать значения ни завываниям, которые, казалось, раздавались из самых недр дома, ни шелесту и треску, столь схожему со звуком когтей, скользящих по каменной кладке.
Это все ее богатое воображение, убеждала себя Оливия, реакция на новые лекарства, что прописал ей доктор против чахотки незадолго до того,
