Ты будешь нашей мамой? - Оля Виноградова

— Чего тебе? — хриплый голос, щербатый рот и гнилостное дыхание глубоко нездорового человека. Он засаленным фартуком вытирает сковороду от остатков пригоревшего кушанья.

— Еды, — голодная слюна наполняет рот.

— Слышь, Ливер, тут попрошайка объявилась. Еды просит! — крикнул куда-то в сторону.

— Гони в шею, хватит копаться, там собаки имперские жратву ждут! — донеслось в ответ.

— Да, сейчас я, сейчас! А она довольно хорошенькая. Видать, недавно на улице, может, накормим, а? — сальный взгляд похотливо осматривает меня. Он не замечает одежды в бурых разводах. Испачканных ног.

— Хорошенькая? — второй, не менее неприятный субъект, выходит из кухонный залы. Уже два взгляда прилипают ко мне. До ужаса хочется окунуться в кипяток. Слишком много у меня неосуществимых желаний в последнее время.

— За работу! — процеживаю сквозь зубы. — Если нет, я пойду.

— За работу, — повторяет тип, растягивая слова, — ну, коль не шутишь, Арлен, неси котлы! Отчистишь, накормим.

— Дай хоть хлеба, — бросаю угрюмый взгляд. Желудок уже завязался узлом.

— Арлен, и хлеба захвати, да не того, что посетителям подаем! — я готова съесть все, что угодно.

Парнишка вытаскивает три огромных котла. Корка копоти, плесень. Они с рождения не знакомы с водой и песком. Мое тело поместится в любой из них. Он оставляет их возле колодца и даже помогает набрать воды, пока я запихиваю в себя объедки. Стараюсь не чувствовать вкуса. Иначе стошнит.

— Шла бы отсюда, — дает парень мне напоследок совет. А то я не знаю, что они приготовили для меня!

К сумеркам я закончила работу. Получила тарелку пресной гречки и мясные прогорклые обрезки. Привыкай, аристократка, теперь это твоя жизнь на ближайшее время. Никто не торопится. Они уже разделили меня. Посчитались. Что ж, подонки, у меня есть, что предложить вам. О, вы будете в восторге!

Мне дают выйти из дома, нагнав возле свинарника. Ну, и стоило так бежать? Я же никуда не тороплюсь. За спиной прячу ржавый тесак, прихваченный с кухни. Эти недостойны даже такого оружия, главное, чтобы о кость не сломался. Не буду ждать, когда они нападут, надо атаковать самой. Магию оставлю про запас: слишком узнаваемый след она оставляет. Мне совсем не нужно, избавившись от одной опасности, угодить в жернова другой.

Скупые движения — экономлю силы. Каждый взмах находит свою цель, оставляя кровоточащие полосы. Понимаю, что не смогу справиться со всеми — насильников много, и они быстро справились с удивлением. Очевидно, у них большой опыт охоты на оборванок. Удар по спине ставит меня на колени. Смешки. Подкованные гвоздями сапоги давят лодыжки, а на плечи легли потные лапищи.

А я… улыбаюсь… Напеваю тихую колыбельную, что пела детишкам… Ночь так прекрасна, отражаясь на лицах застывших изваяний. Обнимающих себя в вечной попытке согреться. Я так уродлива, наслаждаясь победой, в глазах араксов, которых привел добрый юноша с кухни… С десяток заклинаний пронзает меня. Что же ты наделал, мальчик…

Глава 11

Сделка

Небольшой селиум изменчивых аккуратно примостился на каменном плато. Узкие тропки ведут туда. Не каждый сможет подняться. Еще меньше спустятся обратно. Селиум изгнанных. Преступивших законы. Грубо: схваченных за руку. Им не положена смерть, ведь это высшая награда, а не наказание. Родиться заново. Получить и использовать второй и последующие шансы. Кто же будет так щедр к недостойным?! Пусть живут в одиночестве. Ощутят вокруг себя полосу отчуждения. Физически выраженную в четырех каменных стенах и небольшом оконце на потолке. Морально — в отсутствии общения с себе подобными.

Раз в день еда. По расписанию. Заключенные не видят своих тюремщиков, а те не видят подопечных. Раз в цикл один единственный вопрос звучит возле замурованного входа: кто ты? От ответа зависит свобода. Или продление пытки. Но часто, казалось бы, вот он, шанс, не востребован. Многие ссыльные к концу первого цикла словно прирастают к полу. Не видят и не слышат ничего. Для них больше нет мира за этими четырьмя стенами. Одиночество поглотило их сущность, самое вкусное, выкинув пустую животную оболочку, как шелуху.

В долине, по которой пролегает малоизвестный заброшенный путь через земли морфов, сегодня вечером весело. Горят костры, играет гитара, и звенят бубны. Несколько узких босых стоп лихо отплясывают ритм на земле, освобожденной от дерна. У циркачей праздник. Встретились два бродячих лагеря и теперь дают представление для самих себя. Любой, кто увидит выступление, будет потрясен феерическим зрелищем. Звуки, движения, мысли и чувства — все вместе создает колоссальную по силе воздействия картину, творимую мастерами холста в настоящем времени. Ни за какие богатства мира, ни перед кем из Высоких циркачи не сыграют так, как перед тем, с кем делят вчерашний жесткий хлеб и кислое дешевое вино. «За жизнь!» — раздается многоголосый тост, и стук кружек подхватывает ветер, донося его до ушей морфов-хранителей.

Стражи ссыльных в бессильной злобе скрипят зубами, глядя сверху на развернувшееся внизу далекое действо.

Молчание, и даже костры угасли. На канат, натянутый до звона, вступила Она. Мерцающее в неверном свете короткое платье. Слишком худая для человека фигурка. Ребенок, как посчитали бы многие, но, присмотревшись, с удивлением бы разглядели присущие взрослой женщине миниатюрные формы. Волосы, мягче паутинки, облаком окутывали кукольное личико. Она парила над канатом, выделывая головокружительные пируэты. Пришлые циркачи замерли. Зачарованные номером. Свои же усмехались. Впрочем, не отрывая глаз. Они знали магнетизм Касиллы. Так назвали маленькую гномку, прибившуюся к ним много весов назад.

Она закончила, и небольшой мирок снова ожил. Сославшись на усталость, девушка проскользнула в свою повозку. На полпути, убедившись, что за ней никто не наблюдает, свернула в сторону леса. Она уже не боялась темноты, ибо та поселилась в ее душе. Давно и прочно. Обосновавшись и в теле. С каждым шагом вглубь ее силуэт таял, пока не истончился до контуров. Листва на деревьях, и без того потерявшая жизненные соки в преддверии холодов, сворачивалась трубочками и осыпалась хороводом. Дань смерти. Ее губы сами собой складывали считалочку: «Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать. Поиграем?»

Вдох, выдох. Хранитель безымянного селиума зябко поежился. Подул на руки. «Папа?» Морф развернулся на звук. Никого, но голос не может существовать сам по себе… Ведь так? «Папа!» Близко. Прямо в ухо. Судорожное движение. Хранитель один. Игра разума? «Нет, — печальный вздох, — ты не папа. Тогда… поиграешь со мной?» Штрихи. Как будто кто-то рисует. Скопище несуразных черт лица мелками. Иллюзия? Кто-то из ссыльных освободился? Надо бы подать сигнал тревоги, но морф забыл, как. Вот уже глаза, по-детски наивные, напротив его.