Колымский призрак - Эльмира Нетесова

Весна… Она бродила в жилах, будила кровь, интерес к жизни. И не беда, что по ночам случались заморозки и холодные, нудные дожди заливали зону.

Люди знали, это пройдет.

— Господи! Когда закончится этот срок! Как хочется домой, — стонал астраханский рыбак.

— Да что ты канючишь? У тебя осталось-то: зима — лето, зима — лето, зима — лето, год долой, десять троиц — марш домой, — успокаивал его Кила, понимая, что сочувствием тут не помочь.

«Надо забыться, приказать себе, убедить, что все кончается. Меньше вспоминать. Память хороша, когда лечит, а если убивает — лучше не вспоминать. Надо пережить эту память, задавить на время и не давать ей волю. Иначе свихнуться можно», — приказывал себе Аслан, которому в последнее время стал часто слышаться голос бабки.

Она окликала его в пути, перекрывая голос машины. Она звала его в бараке, она пела и плакала так явно и знакомо, что порою казалось: стоит протянуть руку и прикоснешься к худенькому дрожащему от усталости плечу, к сухой костлявой руке.

Нет, она появлялась помимо воли. Внезапно. Как эхо памяти. С чего? Да разве его спросишь?

Нет, бабка ни разу не навестила Аслана. Неграмотная, пугливая, она никогда не выезжала из своего села, не была в городе и ни за что не сумела бы купить себе билет на самолет, а тем более — сесть в него и подняться в небо, которое считала и почитала домом Божьим.

Куда ей в Магадан? Она вряд ли допускала такую мысль. И скорее умерла бы с тоски по Аслану в маленьком доме, чем решилась бы навестить, повидать его.

Аслан знал, что и пожелай бабка, никогда не наскребет денег на дорогу. А те, которые он ей высылал, складывала на книжку. Всего-то и позволила себе купить корову, да и то — внук сам настоял. Но ни одна корова не дает столько, чтобы до самой Колымы долететь.

Аслан все знал. Помнил, что самым трудным будет ожидание, когда до освобождения останутся последние два-три месяца.

Что и говорить, запали ему в душу слова Килы о том, что за спасение жизни начальника зоны могли его выпустить из зоны досрочно. Но могли — не обязаны. И надежды Аслана не оправдались.

Поначалу человек утешал себя тем, что документы в один день не оформляются. Вон документы и представление на Илью Ивановича два месяца рассматривала комиссия… Но прошли и два, и четыре месяца, а об освобождении Аслана никто и словом не обмолвился. И потерял человек надежду на возвращение домой пораньше. А вместе с тем и веру в нового начальника зоны.

Угасла мечта, изгоняемая Асланом из сердца. Нет, не зря бабка называла его невезучим, несчастливым.

А ведь ему и впрямь с самого детства не везло. Как рассказала бабка, отец Аслана — мастеровой человек был. Мог сапоги сшить — на загляденье, умел кувшины лепить расписные — с цветами и жар-птицами, мог коня подковать — самого норовистого. И саклю построить на диво всем. Да и собою был приметным. Рослый, плечистый — крупный. Не в семейную породу. Собой красивый. Все знал. Может, оттого, что сердце было не по-горски мягкое, люди любили его. И жену он себе выбрал под стать. Рукодельницу.

Построили они себе дом в Нальчике. Хотя просила их бабка не уезжать из села. Не покидать ее, старую. Но не послушали молодые. Десять лет прожили в городе. А в одну из ночей постучал в дверь человек. Предупредил, что если до утра они в доме останутся — арестуют их…

Аслан ничего этого не знал. Проснулся утром. Рядом — дальняя родственница. Она и увезла Аслана к бабке в деревню. Расти и мужать.

С тех пор прошли годы, от родителей ни единой весточки не было.

Бабка по неграмотности, Аслан по малолетству — не знали, куда обратиться, где искать родителей. А они — как в воду канули…

Исчез с ними и старший брат Аслана — Хасан.

Годы стерли из памяти многое. Мальчишкой помнил большие сильные руки отца, раскатистый, как гром, смех. Он подкидывал сына к самому потолку сакли. И Аслан, боясь упасть, хватал отца за жесткие черные кудри.

Аслан долго плакал, ждал отца. Ведь бабка говорила, что он приведет ему красивого белого коня и подарит настоящий горский кинжал. Что именно за этим уехал он с матерью в большой город. И мальчишка ждал обещанного подарка много лет. Он жил этой доброй сказкой все детство. С нею засыпал и просыпался. Пересказывал сам себе ее много раз.

Сколько коней видел! Но среди них не было его коня. Верно, уж очень дорого заплатил за него отец…

От матери в памяти осталось совсем немного. Теплые ласковые руки и песни. Слов не помнил. Лишь мелодии. Но и они забылись со временем, как детский сон.

Ни о жизни, ни о смерти близких не знал человек. И спросить боялся, даже когда подрос. Да и у кого о чем узнаешь… Когда он спрашивал о родителях, поначалу люди прикладывали палец к губам и отворачивались, уходили.

Бабка… Она ночи на коленях простаивала. Молилась. Просила сохранить и сберечь. Но кого? Наверное, всех сразу.

Аслан утешал себя теперь лишь тем, что каждый день, прожитый в зоне, приближает его к свободе. Считать оставшееся время до нее не решался. Боялся загадывать. Чтоб не подслушал злой рок, не испортил бы чего, не сломал судьбу вконец.

Девушку из Магадана он не забывал ни на день. Но уже не горел от воспоминаний. Положился на судьбу во всем.

Перестал искать глазами начальника зоны, который уж если не освободит досрочно, то хоть в Магадан предложит съездить.

Но Упрямцев не замечал ожидающих глаз человека. А через пару месяцев уехал в отпуск на юг, к теплому морю. Уехал, как говорили зэки, надолго.

Теперь уже и ожидать стало нечего. Лишь первую неделю переживал Аслан. Но потом приказал себе, урезонил сердце. И теперь не ждал поблажек от судьбы.

Не тревожить память, не будить ее. Забыться. Ведь все проходит, все кончается, ничто не вечно.

Вон — Илья Иванович. Не ждал. Не мечтал. Наверное, за это судьба его наградила, сжалилась.

Но почему так запоздало? Когда до конца срока осталось совеем немного.

Кому она нужна, такая реабилитация? Но вот странно все же, что сам человек, не столько свободе обрадовался, сколько реабилитации.

Имя очистили? А разве было оно замарано, если знаешь, что не виноват? Перед другими очистили? Но ведь эти, другие, упекли в зону. Извинились за ошибку, признали ее. Да разве от того бывает легче?

Аслан вспоминал, как воспринял реабилитацию Илья Иванович.

Сказал, что даже мертвых обязаны реабилитировать. Уж этим-то зачем такое? Но… Видно всякому живому, помимо жизни, дорого имя свое среди живых. Оно должно пережить ошибки и беды. Оно должно остаться чистым…

Вел самосвал водитель. Новый участок дороги дали, бригаде. Чтоб из нее, пока что проведенной на картах пунктиром, трассу сделали. Не на сотню, на тыщу с гаком колымских километров. Если их помножить на дожди и ветры, снега и морозы, вокруг земли не один виток получится.

Сколько жизней отдали зэки за каждую версту, сколько колючей проволоки ушло на «запретки»! Сколько мук и лишений перенесено? Сколько безымянных могил за зоной осталось! Кто из них будет реабилитирован? Кто останется безвестным? Да и кто вспомнит их, если так долго и сегодня идет реабилитация.

Вон она пришла к двоим «жирным». Невиновными, оговоренными оказались. Один, молодой еще, замертво упал, услышав. Радость убила. А пожилой, которого еще зона помнила, полгода не дожил. Даже могилу его родственникам не сумели показать. Забыли. Потеряли за ненадобностью, вычеркнули из памяти.

«Вот странно, как же выживают люди, попадая под «запретку» во второй, в третий раз? Тут один срок не знаешь, когда закончится. Не наказанием, горем считаешь. А те — ничего. Говорят, что привыкли. И даже смеются. Мол, человек такое создание, ко всему приспосабливается. Захочет выжить, все перенесет. А время лечит. Но разве можно заглушить тоску по дому и свободе? Разве можно их забыть? Нет, пусть бы вдвое меньше жить привелось, но только не знать, не видеть Колымы», — думал Аслан, въезжая за «железный занавес», как назвали ворота зэки зоны.

Охрана привычно осмотрела машину, обшмонала водителя.

Знает, ничего не может привезти водитель с трассы. Ничего на ней запретного не поднимешь. Но правила — закон. Не поартачишься.

И, кивнув шоферу на гараж, впускают машину во двор, подняв перед нею облезлую руку шлагбаума.

Аслан и сегодня лег спать в промокшем насквозь белье. Да и где его высушить, если промозглые дожди расквасили всю зону и в бараке через дырявую крышу журчит вода струями.

На холодные нары, шконки, на бетонный проход, на пустой стол, на головы зэков льет Колыма стылые слезы. Словно вместе с людьми оплакивает невысказанное, застрявшее комком в горле горе.

Забились люди по углам. Как тараканы в щели.

Кто-то письмо домой строчит, другой рубаху штопает.

Иные постели в порядок приводят, бреются зачем-то. А тот хмырь лежит, одеялом с головой укрылся. Спящим прикинулся. Спиной ко всем повернулся. А сам из-под подушки присланную из дома посылку теребит. Чтоб ни с кем не делиться. Чтоб никто не увидел. Одно выдает — чавкает так, что за бараком слышно. Зато спрятался.