Традиции Авангард. №1 (8) 2021 - Литературно-художественный журнал
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В загс пришла и бывшая подружка с родителями. Гости пили самогон, а Лерка с Лилькой вино.
В конце вечера Лерка подошла к ним и сказала: «Желаю, чтоб у вас ничего хорошего не получилось…»
– Нет, ты представляешь, еще про какой-то бумеранг говорила, гадина… – задыхалась от ярости Лилька.
В какой-то момент каждой из нас стало не хватать воздуха при общении.
Раньше я думала, что замужество – абсолютная радость…
Но что-то было странное, больное в Лилькином замужестве.
Однажды Лилька зашла ко мне и рассказала, что нашла в телефоне мужа переписку с бывшей – Лерой. А еще в его машине нашла женские трусы. Но что же делать? У них теперь сын, и у нее прекрасная жизнь… Да и тетя Расима все повторяет: «Все мужики изменяют. Думаешь, твой отец мне не изменял?» Я смотрела на Лильку, а видела перед собой женщину со сдвинутыми бровями, размашистыми движениями, со словом «яцыз».
Так зачем я остановила тут эту девушку в ресторане? Мы не виделись лет десять. Я хотела поговорить с ней, как раньше, посмеяться и вспомнить Пашку, карты и рябину на коньяке. Но она не собиралась откровенничать.
Теперь у Лильки муж, сын, «умный дом», песцовая шуба и дырка на колготках. Дырка на колготках – знак. Клеймо, если за шубой, автомобилем и прочими причиндалами успешной женщины вы забудете, кто такая Лиля. Представим, она приходит в гости к подруге, скидывает с себя шубу, со скрежетом расстегивает тугие кожаные сапоги, а на носке – дырка. Лиля смущается и пытается зажать дырку большим пальцем ноги, она думает, что никто ничего не увидит. А даже если увидит, то из вежливости промолчит.
А я так и не научилась печь пироги и делать лапшу…
Елена Жамбалова
Родилась в поселке Балахта Красноярского края, в одиннадцать лет переехала в Бурятию. Окончила филологический факультет Бурятского государственного университета.
Участник Совещания молодых писателей Урала, Сибири и Дальнего Востока, Форума молодых писателей. Публиковалась в журналах «Байкал», «Сибирские огни», «Новая юность», «Огни Кузбасса» и других изданиях. Живет в поселке Эрхирик в 19 километрах от Улан-Удэ.
Оземь ударяются мужчины…
«Лицом уткнуться в стопку полотенец…»
Лицом уткнуться в стопку полотенец —
Мороз и хвоя и немного хлора.
Беззубым ртом агукает младенец,
В молочной каше будущее слово.
Теперь опять считать деньки до мая
И цокать языком по-деревенски.
Так токает утюг, металл сжимая,
Так звенькает, сдвигаясь, занавеска.
Зимою страшно печь закрыть с угаром
И ждешь, когда угли погаснут в печи.
Задремлешь, а короткий стон гитары
Окликнет вдруг совсем по-человечьи.
«Я ушел в нору на поле нашем…»
Я ушел в нору на поле нашем
И пришел на поле гостем после.
У меня глаза другие стали,
У меня и голос изменился.
Все, чему меня учили раньше,
Этот опыт мне не пригодился.
Все, что ты рассказываешь дальше, —
Прах по праху, вилы по водице.
Я стою перед тобою, папка —
Черный гвоздь с позеленевшей шляпкой.
Как мне надо было пригвоздиться?
Где мне лучше было пригодиться?
То не злость, я разучился злиться.
Добрые у нас с тобою лица.
«Шестого творческого дня…»
Шестого творческого дня
Отпустят, может быть, меня,
Приду на берег.
И тоже сяду у огня —
Колени, косточки, синяк.
Какой я зверик?
Качаю память из волос,
Улиткой катится вопрос
По слизи взора.
И хочется творить хаос,
Сжимая, разжимая горсть
На монотонные узоры.
«Как помню я себя, я был не пекарь…»
Как помню я себя, я был не пекарь.
Но у плиты готовил человеку —
Другому и себе. Мука и му́ка,
И соль, и сахар, и слеза от лука,
И дым столбом. Но чаще получалось,
И трапеза велась и не кончалась,
И смех звенел в фарфоровой посуде.
Я был хороший, поваров не судят.
Я уважал тогда смешные руки.
Спасибо вам, мои смешные руки,
За вашу храбрость над плитой горячей,
За неповиновение страху зрячих,
От первого блина, что вышел комом,
До «блин» последнего на кухне незнакомой.
«Я помню Еву звуком в коридоре…»
Я помню Еву звуком в коридоре,
Упрямым волосом, звенящим по пробору.
В мороз без шапки, и в аудиторию
Влетает звонкий серебристый ворон.
Но оземь ударяются мужчины.
Не превратятся, падают мужчинами,
Встают мужчинами. Я вспоминаю Раду
И карандаш для губ, который контур,
Он переходит в буквы по известке:
Привет, Саин, ответь, Дарине Ондар.
Когда поплыли коридоры слезкой, —
Да все нормально, разберемся сами, —
Его не помню. Только рот полоской.
И свитер с новогодними лосями.
«Эта буква разломана в черточки…»
Эта буква разломана в черточки.
Раздербанена буква на палочки.
Я над буквой присяду на корточки
И подумаю,
Что же теперь.
И, наверно, чего-то придумаю.
Может, сделаю крепкие саночки.
И сыскаю высокую горочку,
Злую-злую,
Как дикий зверь.
И лети, белое, лети, синее, лети, зеленое,
Елки-палки, снегири, «жигули» застрявшие,
Лети, библиотека и разговоры ваши говенные,
Или не ваши, а наши – ну наши же?
Все колдобины мои, все пни.
Как весело, весело! Какие веселые дни.
«Однажды я стану прожженной поэткой…»
Однажды я стану прожженной поэткой.
На очередном поэтическом слете
Сквозь зубы советовать: «Знаете, детка,
А может быть, в прозе
