Сентиментальные сказки для взрослых - Николай Викторович Колесников

Конечно же, моё падение собрало небольшую толпу. Любит наш народ подобные зрелища. Но участлив сегодня… Врача ищет… Новый Год скоро, не иначе.

– Я врач, а что случилось? – Раздался женский голос.

– Да вот мужчина ударился головой, и вроде бы в себя никак прийти не может.

– Сейчас посмотрим.

Сквозь небольшую толпу пробралась какая-то женщина в светлой дубленке поверх ярко-красного свитера. Она наклонилась надо мной, и наши глаза встретились.

– Саша?

– Оля?

– Ты как… – а это прозвучало одновременно.

– Знакомые! – Участливо произнес кто-то из толпы.

– Новый Год всё-таки, – произнес другой.

– Чудеса, да, и только, – вымолвил третий.

– Бывает, – мудро заметил четвертый, стоявший несколько в стороне.

Чудеса, конечно же, случаются в нашей жизни, и не только под Новый Год. И не надо быть семи пядей во лбу, чтобы признать это. Надо просто иногда удариться головой об лёд. Случайно, конечно же.

– Сколько же лет мы не виделись?

– Около двадцати.

– И ты все время жила в этом городе?

– Почти. За исключение первых пяти. А после института вернулась сюда. Работаю врачом на «Скорой помощи».

– Оля, как я рад, что ты здесь, рядом. Мне было так грустно тогда, когда вы уехали. В каком же классе это было?

– В седьмом. И я тоже очень часто вспоминала тебя. А потом читала твои статьи и гордилась тобой. Надо же! Мой одноклассник и мой…товарищ стал таким известным человеком!

– Скажешь тоже, известным человеком! Кому известным?

– Всё равно, не нам чета.

– Оля, прости, а ты замужем?

– Нет, сейчас уже нет. Но дети есть и уже такие взрослые.

– А можно я приглашу тебя сегодня на Ёлку. Приходи ровно к двенадцати. Помнишь, как тогда, в наш сквер?

– Помню. И обязательно приду. А ты? Ты как себя чувствуешь. Господи, я же врач. У тебя всё в порядке? Голова не кружится?

– Кружится. Но это так, не от падения. Уж точно.

– Тогда до встречи.

– До встречи.

Я ещё долго смотрел ей вслед. Оля. Моя самая первая школьная любовь, которая однажды ушла из моей жизни, казалось бы навсегда. Но вот вернулась. И я был рад этому.

Грусть и хандра, одолевавшие меня весь вечер, куда-то пропали. Кстати, я ведь шёл куда-то? В магазин. Скоро Новый Год, а у меня шаром покати. Так не должно быть. И не будет.

А вскоре пошел снег. И черная полоска льда у моего дома быстро затянулась, исчезла под пушистыми хлопьями. Можно было, конечно, рискнуть и раскатать её. Но только не сегодня. На сегодняшний день экспериментов с катанием по льду было достаточно.

Причуды реинкарнации или дежа вью

Обычно центром города считают либо здание Главного Почтамта, либо историческую площадь, вроде Красной в Москве. Но только вот в нашем городе центром считают почему-то привокзальную площадь. Может с точки зрения коловращения жизни, а может и по иным, менее значимым признакам. А началось всё с того дня, как наш город стал первой крупной станцией на современном скоростном пути из Москвы к Черноморским берегам. Поезда несутся теперь по ней один за другим. Одни – в сторону курортного счастья, другие – к нашей древней столице. Немудрено, что отблески этой новой, сияющей разноцветными огнями жизни захватили и нашу привокзальную площадь.

Для таксиста это одно из самых хлебных в городе, но только днем. Я же работаю по ночам, а потому для меня это, прежде всего место отдыха и неспешных размышлений о жизни в ожидании очередного клиента.

Странные мысли приходят порой в голову здесь, на привокзальной площади. А когда проследишь всю цепочку логических построений, то сам себе удивляешься – как это «дурка» без меня обходится? Скажем, что общего между шифрованным обозначением одного русского Слова, меховой шапкой-ушанкой и ментальностью русского народа? Оказывается, есть такая связь, есть. Ее надо только суметь вытащить. А когда вытащишь, тогда и начинается то, что психиатры называют «дежа вью», а буддисты – реинкарнацией.

Вот сижу я однажды ночью и вижу через лобовое стекло автомобиля некий Град Поднебесный. И не простой Град, а столицу нашу древнюю! Москва прадедов! Вот он, Кремль, вот и Палата Грановитая. А в Палате – бояре на лавках вдоль стен сидят, дремлют. Шубы на боярах собольи, алым атласом крытые, шапки высокие, горлатные. Воздух в Палате густой, тяжелый. И мысли у бояр тоже тяжелые: о Третьем Риме, об историческом предначертании, о царе-Реформаторе. И год на дворе, не иначе как 1705-й от Рождества Христова.

Ну, а потрешь виски ладошками, глазками поморгаешь, и нет никакой Палаты, как нет и бояр. Вокзал это наш, а в нем на лавках встречающие с провожающими сидят. Эх, сейчас бы чайку покрепче, но не сегодня. Все лотки и ларьки закрыты. А потому снова веки на глаза падают, и, вроде бы, стук какой-то начинаешь слышать. Только не стук это, а топот подкованных сапог гвардейцев царя Петра. И в Грановитую Палату они не чинным строем шествуют, а едва ли, не лошадиным аллюром поспешают. И в дверь кулаком, в створки многопудовые…

Слушай, бояре, Царский Указ!

«На Москве и во всех городах, царедворцам и дворовым и городовым и приказным всяких чинов служивым людям, всем сказать, чтоб впредь с сего его Великого государя Указа, бороды и усы брили. А буде кто бород и усов брить не похотят, а похотят ходить с бородами и усами, с тех имать…»!

Гулко разносится под сводами Грановитой Палаты голос молодого поручика, словно гвоздями припечатывает боярские телеса к лавкам дубовым.

Оторопели бояре, ушам своим не верят. Это как же? Древний образ, от Бога мужу дарованный да под нож? «Ох, ох Русь, что-то захотелось тебе немецких поступков и обычаев». Да лучше голову под топор, чем блудному обычаю подчиниться. И поднялся тогда один из них, из бояр, в шапке высокой, горлатной. И сказал он свое слово заветное, то самое.

– А идите-ка Вы все на……

А кто он был – не известно. Не сохранила история его имени.

– Ты пошто, вор, при парсуне царской словами срамными лаешься, – закричал поручик, и в грудь себе тычет. А на груди у него портрет царский, с камнями драгоценными. И собой хорош поручик: ладно скроен, крепко сшит, румян, круглолиц и волоса из-под треуголки вразлет.

– А ну, ребята, волоки его в Тайный Приказ. Там князь-кесарь с ним разберется.

И пропал, бедолага, и следа от него не осталось, только память в народе, что был такой мученик. Но сохранились слова его, те самые, что ныне стыдливо латинскими буквицами маскируют. Слова эти гранитным камнем в наше сознание впечатались. В самый базис его, в менталитет. Отныне без них никуда. А чтобы помнил о них народ простой, пишут их сейчас всюду: и мелом на стене, и красками на заборе, и огненными буквами, как на пиру Валтасаровом.