Воля к жизни - Тимофей Гнедаш

Первый час ночи. Веселье в полном разгаре. Наливаю чарку, чокаюсь с Аней:

— За будущего врача — Аню Зубкову!

Она, поперхнувшись, отмахивается:

— Ой, Тимофей Константинович! Зачем шутить в такой день!

— Что такое? — подходит к нам Федоров.

— Аня обиделась. Считает шуткой мой тост — «За будущего врача Зубкову».

Федоров делает большие глаза:

— Почему шуткой?

Лицо у Ани раскраснелось.

— Алексей Федорович, какой же я врач? Этому нужно учиться много лет. Готовиться. А я уже все забыла, чему и в школе учили. Сколько времени ушло.

— А практика, которую вы здесь проходите! Разве она ничего не стоит? Будете учиться! Все будете учиться! Поможем, — весело, убежденно говорит Федоров.

Подрывник Соболев

Григорий Васильевич Балицкий, командир отряда имени Сталина, привез с собой раненого.

— Товарищ Гнедаш, доставил к вам бойца нашего отряда минера Соболева. Толковый человек, бывший техник-строитель. Оторвало взрывом кисти обеих рук. На левой руке осталось два раздробленных пальца. Наш врач в отряде его лечит давно, больше месяца, но говорит, что придется отрезать левую руку по локоть.

Соболева вносят в операционную. У него широкое круглое лицо, умные улыбающиеся глаза. Виноватая улыбка. Он стыдится своей беспомощности, своего ранения.

— Доктор, смогу ли я сам исправить свою ошибку?

— Какую ошибку?

— Говорят, минер ошибается только раз в жизни. Его ошибки исправляют другие. Я хотел бы сам исправить свою ошибку.

Снимаем бинты с левой руки. Тяжелое воспаление мышц, сухожилий, лимфатических желез, лимфангоит. Спасти руку можно, но это потребует длительного, сложного лечения.

Делаю Соболеву пять широких разрезов в плече и предплечье, риванолем и сульфамидами останавливаю воспалительный процесс, путем ряда последовательных пластических операций восстанавливаю большой палец, некоторое подобие указательного пальца.

Два пальца уже дадут Соболеву возможность самостоятельно есть, одеваться, продолжать воевать и даже писать. Но пока больной совершенно беспомощен. Руки его забинтованы. Он не может взять кружку, стоящую рядом с ним, не может держать перед собой книгу, газету. Сестры кормят его с ложечки.

Первые дни Соболев лежит молча, присматривается к порядкам в госпитале. Никогда ничего не просит. Видит, что таких, как он, совершенно беспомощных больных, в госпитале немало, а сестер не хватает, и они сбиваются с ног. Молчит. Ни на что не жалуется.

Аня особенно внимательно следит за такими молчаливыми, совестливыми больными. Даст пить, поправит постель, посидит рядом, поговорит. Занимается другими ранеными и вдруг оглянется и смотрит, как Соболев, что с «молчаливым»? Шевченко чаще, чем к другим раненым, присаживается к Соболеву, читает ему вслух. По глазам Соболева вижу — он понимает все. Замечает каждый дружественный взгляд, брошенный на него издалека. И словно ждет, как выразить свою признательность.

Однажды, подходя к госпитальной землянке, слышу сильный, прекрасный голос и песню, хватающую за сердце:

Сбейте оковы и дайте мне полю,Я научу вас свободу любить.

Кто это, где это? Как будто Лемешев поет в нашей землянке!

Георгий Иванович стоит под деревом в позе человека, застигнутого врасплох, смотрит вдаль и слушает песню, идущую из-под земли. Схожу по узким ступенькам, открываю дверь — поет Соболев.

Не всякому человеку открыта душа песни. Есть и сильные, хорошо поставленные голоса, которые, однако, не трогают, только играют чужой им мелодией, чужими словами. И есть голоса, умеющие вложить в простой напев глубокое, искреннее, свое чувство. Такой голос был у Соболева. Он пел народные песни и арии из опер так, словно сам их написал. И когда мы слушали, казалось, каждая песня рассказывает не о чем-то постороннем и далеком, а о нас, партизанах, о нашей лесной жизни.

Раненые наперебой просят Соболева: «Спой арию Ленского…», «Реве та стогне…», «Лучинушку…» И он поет. Поет безотказно, вдохновенно, радуясь, что может быть полезен людям. Вижу, как слезы блестят на глазах раненых и сестер. Но это не слезы уныния, это хорошие слезы. «Жить, жить, давайте жить еще энергичнее, еще дружнее!» — зовет нас песня.

Кривцов и Нюра видят, как трудно приходится нашему медицинскому персоналу, и стараются выздороветь поскорее. Кривцов тайком от меня упражняется в ходьбе без палочки. Нюра пробует вставать, хотя рана на ее левой ноге открыта.

— Что же она не заживает? Тимофей Константинович, почему моя рана не заживает? Сколько месяцев еще я буду так лежать?..

У меня осталось немного привезенной из Москвы сухой плазмы. Совсем немного. А что, если попробовать ввести в организм чуточку плазмы, только дать ему толчок, мобилизовать его для заживления раны? Организм выздоравливающего напряжен до предела. И, как коню, везущему на гору тяжелый воз, ему, может быть, достаточно лишь чуть-чуть помочь на крутом перевале, а дальше он сам справится.

Но вот беда— в чем растворить плазму? Последние ампулы с дистиллированной водой разбиты во время наших скитаний по лесу. Однако Зелик Абрамович что-нибудь придумает Я не сомневаюсь в том, что он найдет выход из положения.

Интересный человек наш Зелик Абрамович. К нему нужно привыкнуть. Он всегда ворчит. Он вечно встревожен, недоволен. Любую просьбу к нему воспринимает как личную обиду. И в то же время — нет просьбы, которую он не выполнил бы.

Осенью для лечения массового авитаминоза нам понадобился хвойный настой в огромных количествах. Командование обязало каждого бойца выпивать три кружки настоя в день. С утра до вечера Зелик Абрамович, разминая хвойные иглы, готовил настой, отцеживал его, ворчал, бранился, но всех обеспечивал тщательно приготовленным настоем. Потом мы решили, чтобы каждый боец по утрам массировал десны щеткой. Зубные щетки были лишь у немногих партизан.

— Зелик Абрамович, как бы достать зубные щетки?

— Боже мой, откуда я могу знать? Если бы можно было купить в магазине. Дайте мне адрес того магазина или попросите Гитлера послать эшелон зубных щеток, а Балицкого, чтобы он взорвал этот эшелон.

Так он ворчал, но через несколько часов принес первые зубные щетки с черенками из сырого дерева. Где он так быстро достал щетину? Вместе с Георгием Ивановичем они подстригали хвосты у коней. Через несколько дней у бойцов были зубные щетки. Более того, Зелик Абрамович где-то достал мела, толок его, просеивал, достал где-то мяты и сделал настоящий зубной порошок с приятным запахом.

— Зелик Абрамович, нужна дистиллированная вода… Хоть немного…

— Хм! — сердито говорит он и пожимает плечами. — Что я могу сделать? Надо было беречь ампулы. Кто их разбил? Вот так у нас всегда! Где я возьму дистиллированную воду?

Но уж через несколько минут я вижу, как наш аптекарь по колени в снегу лазит по сугробам в лесу, несет снег в землянку. К вечеру в плотно закупоренной пробирке он приносит мне сто граммов дистиллированной воды. Растворяю в ней одну ампулу сухой плазмы, делаю первую, затем через три дня вторую инъекцию больной, и рана начинает быстро заживать. Нюра встает, ходит по госпиталю на костылях, ухаживает за ранеными.

Каждое утро Зелик Абрамович докладывает мне:

— Осталось только шесть килограммов ваты!

— У меня кончается йод!

— Ваты осталось три килограмма!

— Что вы думаете делать? Мы остаемся без ваты, без сулемы, без морфия…

Однажды утром он докладывает:

— Марли осталось на три дня…

Командование несколько раз запрашивало Москву.

Москва отвечала: материалы сброшены на парашютах. Но мы их не получали.

Пробуем рвать на бинты шелковые парашюты. Однако шелк совершенно не годится для перевязок. Шелковый бинт скользит, спадает и почти не впитывает выделений из раны.

Георгий Иванович привозит из деревень целый воз тряпья: старые полотенца, рубашки. Сестры стирают и стерилизуют все это, готовят бинты, салфетки. Марлю мы кое-как заменяем, но чем заменить вату? Георгий Иванович привозит из деревень льняную и конопляную паклю. Пробуем паклю при перевязках, но она совершенно не годится. Так же, как и шелк, пакля не гигроскопична — не впитывает выделений из ран. Совершенно не пригодна упаковочная вата из парашютных мешков, она, как и пакля, не впитывает влаги.

Через несколько дней раненых незачем будет вносить в перевязочную. Мы будем бессильны им помочь. Перевязывать нечем. Что делать?

Пусто в зимнем лесу. Снег лежит повсюду, на его поверхности следы зайцев. Голые ветки деревьев качаются от ветра. Снег и снег, он лежит пушистым слоем, в нем тонет нога. А что под снегом? Упавшие листья, папоротники, мхи. А что, если мох попробовать как перевязочный материал? Помню еще со студенческих лет, есть такая разновидность мха — сфаг, белый мох, он гигроскопичен.