Святой вор - Эллис Питерс

В те полчаса, что после собрания капитула оставались до полуденной службы, когда Кадфаэль в своем сарайчике сортировал собранные им цветы терновника, очищая их от случайно насыпавшихся колючек и мелких обломившихся веточек, к нему пришел Хью поделиться с другом рассказом о ходе расследования. Успехи его были, правда, невелики, однако те крупицы, что ему удалось добыть у перевозчика с переправы, вполне могли оказаться полезными.

— В тот вечер его в Лонгнере и близко не было. Перевозчик его не переправлял. Тебе небось это уже известно? А вот беднягу убитого переправлял, причем помнит, в какое время. Дело в том, что слуга священника из Аптона раз в неделю навещает семью своего брата в Престоне, так вот в тот самый вечер он шел из Аптона в Престон вместе с Альдхельмом, который работал в Аптоне, а жил в Престоне, по соседству. Если помнишь, пастух не мог заранее сказать, в котором часу закончит работу, зато слуга священника ушел из Аптона сразу после вечерни. Он говорит, что расстался с Альдхельмом в Престоне незадолго до шести часов, и тот пошел к переправе. А оттуда, чтобы переправиться и дойти по тропе до того места, где его нашли, требуется никак не больше получаса, а то и меньше, если он был хорошим ходоком, даже несмотря на дождь. Стало быть, я считаю, его оглушили, а затем убили примерно в половине седьмого. Никак не позже. А это значит, что если твой парень скажет, где он находился в то время, когда все думали, что он в Лонгнере, а еще лучше, чтобы нашлись тому свидетели, то этого хватит, чтобы вытащить его из болота.

Повернувшись, Кадфаэль пристально посмотрел на друга, и несколько белых лепестков, что трепетали на рукаве его грубой рясы, взвились на тянувшем от двери сквозняке и поплыли по воздуху, играя в бледном солнечном свете.

— Знаешь, Хью, — сказал Кадфаэль, — если все, что ты сказал, правда, то я надеюсь, это к добру, ибо хоть я и сомневаюсь, что сам Тутило готов сейчас признаться, но я знаю другого человека, который вполне может подтвердить, что Тутило был вместе с ним, покуда не пробил колокол к повечерию. А это почти на целый час позже указанного тобою времени, причем находились они минутах в пятнадцати ходьбы до места преступления. Но поскольку это признание плохо согласуется с призванием юноши и грозит неприятностями не только ему, но и им обоим, то едва ли они могут сделать его открыто, во всеуслышание. Однако, думаю, тебе на ушко они оба признаются.

— Где парень сейчас? — спросил Хью, обдумывая слова монаха. — Крепко заперт?

— И наверняка крепко спит. А ты нынче не был в Лонгнере? Да нет, конечно же, иначе он бы тебе сказал. Значит, ты не слыхал еще о том, что вчера вечером, перед повечерием, за ним присылала леди Доната — таково было ее последнее желание. И аббат Радульфус отпустил его, под охраной конечно. Она умерла, Хью. Наконец-то господь и святые вспомнили о ней.

— Нет, я не знал этого, — сказал Хью. Некоторое время он сидел молча, вспоминая страдания леди Донаты Блаунт и ее семейства. О чем тут было горевать? Скорее и впрямь следовало поблагодарить небеса. — Эта новость, наверное, ждет меня сейчас в гарнизоне, — сказал он. — И Доната попросила приехать Тутило?

— Тебе это представляется странным? — мягко спросил Кадфаэль.

— Мне странно, что люди подчас делают странные вещи. Вся странность тут лишь в том, что эти двое лишь прикоснулись друг к другу. Да, с первого взгляда, но все возможно. И она умерла… При нем?

— Он думал, что поет ей на сон грядущий. Да, он влюбился, и она тоже. Когда нечего ставить на карту, нет препятствий. Ничто не объединяло их, но ничто и не разделяло. Нынче утром он вернулся очень усталым, исполненный горя и удивления, ибо Доната подарила ему псалтерион, на котором он играл для нее, и напутствовала его словами из старой песни, Тутило охотно вернулся в свою тюрьму и, думаю, будет спать там, покуда не закончится процедура, что ожидает нас после мессы. Да пошлет нам господь и святая Уинифред счастливый исход!

— Ах, ты об этом! — сказал Хью, загадочно улыбаясь. — Разве исход выборов вызывает опасения? Насколько я понимаю, обмануть тут проще простого. Да и сам ты, как известно, прибегал к обману — разумеется, из благих побуждений!

— Я обманывал, дабы не допустить воровства, — сказал Кадфаэль. — Но я никогда не обманывал святую Уинифред, да и едва ли она потерпит обман сейчас. Она ни к чему меня не понуждала, помимо моего долга, и теперь не допустит, чтобы этот парень отвечал за убийство, которого, уверен, он не совершал. Она знает, в чем мы нуждаемся и чего заслуживаем. И в должный час исправит все проступки и утихомирит распри.

— И без всякой помощи с моей стороны, — заключил Хью и встал, улыбаясь. — Удаляюсь и с радостью предоставляю все тебе, покуда священные особы сойдутся в схватке. Но потом, когда он проснется, — уж не стану я сейчас тревожить твоего бедолагу! — нам нужно перемолвиться словечком с твоей певчей птичкой.

Перед мессой Кадфаэль отправился в церковь, взволнованный своими словами о вере в святую Уинифред и чувствуя себя даже немного виноватым, ибо кое-какие сомнения все-таки закрадывались. В любом случае теперь было уже поздно что-либо предпринимать. Собранные утром цветы терновника, очищенные от колючек и мусора, монах оставил у себя в сарайчике, прикрыв миску с цветами куском полотна, дабы их случайно не сдуло. Однако несколько лепестков все еще белели на его рукавах, зацепившись за грубую ткань монашеской рясы. Еще несколько лепестков застряли у Кадфаэля в волосах — наверное, сдутые с верхних ветвей кустарника. Этот весенний снегопад заставил монаха подумать о других веснах и о других цветах, таких непохожих на цветы терновника, о поре, когда зацветет опьяняюще душистый и сладкий боярышник. Еще недель пять, и этот куда более обильный снегопад убелит собою живые изгороди. Запах зелени уже витал в воздухе, неуловимый и все-таки ощутимый, подобно еле слышному плеску воды в феврале.

Как бы повинуясь инстинкту, помимо своей воли, Кадфаэль оказался перед алтарем святой Уинифред и преклонил свои плохо гнущиеся колени на нижней ступеньке перед возвышением. Вслух он ничего не произнес, просто говорил про себя, на валлийском языке, родном и ей, и ему. Он знал, что его слова достигнут того места, где она лежит и хочет лежать. Кадфаэль молил ее о заступничестве за молодого человека, который с лаской и тщанием заботился об агнцах, аки об агнцах божьих, и никоим образом не заслужил своей безвременной смерти, дабы любовь господня простерла над ним свою длань и подняла его к свету. Молил Кадфаэль и о другом юноше, обвиняемом в деянии, о котором он и помыслить не мог, дабы он не принял столь же незаслуженную смерть.

Монах нисколько не сомневался в том, что святая Уинифред внимает ему. Нет, она никогда не повернется спиной к просящему. Учитывая события последнего времени, Кадфаэль все же не был столь же уверен в настроении внимающей ему святой, но молился с надеждой и смирением, на северном диалекте валлийского языка, бытующем в Гуинедде. Возможно, святая Уинифред возмущена, но монах рассчитывал на ее неизменную справедливость.

Опираясь рукой о край алтаря, Кадфаэль помог себе встать с колен. Он был полон радости по поводу возвращения святой и полон надежд на то, что здесь она и останется. В храме стояла пугающая тишина, словно затишье перед битвой. Да вот и евангелие, не большой иллюстрированный фолиант, но книга среднего формата, оформленная куда менее искусно, с легкими страницами. Книга лежала на инкрустированном серебром ковчеге, точно посередине. Кадфаэль положил руку на книгу и повторил все свои молитвы о заступничестве и просветлении, и вдруг решил открыть ее.

«О святая Уинифред, — взмолился он, — укажи мне путь мой, ибо я должен позаботиться о юноше. Лжецом, вором и плутом, но в равной степени милым — таким сделал его мир. И кем бы он ни был, он не убийца, и едва ли за свои двадцать лет он обидел хоть одного человека. Пошли мне слово, просвети, как вытащить его из этой ловушки! «

Судьбоносная книга лежала прямо перед ним. Не отдавая себе отчета, Кадфаэль возложил на нее обе руки, поднял и раскрыл. Затем закрыл глаза и положил книгу на ковчежец, придерживая раскрытые страницы левой рукой, после чего опустил на страницу указательный палец правой руки.

Неожиданно сообразив, что делает, Кадфаэль застыл на мгновение, не отрывая пальца от страницы, затем открыл глаза и взглянул, куда тот показывает.

Это была десятая глава евангелия от Матфея, палец указывал на стих двадцать первый.

И хотя Кадфаэль поздновато занялся изучением латыни, он прочел без особого труда: «Предаст же брат брата на смерть…»

Поначалу монах смотрел на прочитанное, ничего не понимая, если не считать зловещего упоминания о смерти, причем смерти злонамеренной, не такой, какою завершила свою жизнь леди Доната. Брат предаст брата на смерть. Эти слова являлись частью пророчества о грядущем разрушении и хаосе. В таком контексте они были лишь маленькой деталью общей картины, но для Кадфаэля сказали все, ибо в них заключался ответ. Для человека, долгие годы прожившего в монастырском братстве, эти слова имели особое значение. Не чужак, не враг, но именно брат предаст брата.