Стекло - Сэм Сэвидж

Даже в свой лучший период Кларенс не отличался богатым творческим воображением. Если, предположим, вдруг как бы перла из него смелая выдумка, так все строилось исключительно на вранье, как например, когда он написал длиннющую статью про поездку в Африку, в том числе как он застрелил носорога (потом превратившегося в гиппопотама), который его атаковал и рухнул замертво буквально ему под ноги. Оказывается, африканские проводники уже стрельнули в зверя, причем несколько раз стрельнули, из кустов он вывалился, шатаясь, смертельно раненный и даже не осознал, по-видимому, что перед ним стоит Кларенс, когда тот в него выстрелил. Он тогда был со своим дружком, Денисом Циммерманом, тот и растрепал, направо и налево рассказывал, как дело обстояло в действительности. Или, скажем, это поддельное интервью, которое он взял у самого себя — а якобы у африканского журналиста в неисповедимой глуши — и пытался впарить «Эсквайру». Там, конечно, все в миг раскусили. Когда это просочилось, все к нему приставали с расспросами, а он делал вид, что и задумывал фарс, и всю вину хотел свалить на журнал, дескать, не поняли шутки. Хотя шуткой там и не пахло. Правя машинопись, Кларенс вечно сжевывал ластики на карандашах. Он не ел эти ластики, он только их жевал и сплевывал на пол меленькие кусочки, или он их собирал с языка и опять же бросал. После этого карандаши уже ни к черту не годились — не годились, я имею в виду, для кроссвордов, и вообще, если ты не уверена в чем-то в тот момент, когда пишешь, потому что, если ластик сжеван, карандаш остается с металлическим скребком на конце. Не заметишь, что карандаш, который схватила, это тот, который Кларенс сжевал, сядешь что-то стирать и, здравствуйте, дыра на странице. Стираю я с силой, так что получалась иногда большая дыра, иногда просто загубленная страница. И вот я взяла манеру, как попадется мне такой карандаш, тут же его выбрасываю в мусорное ведро, чтоб наверняка на него больше не напороться. Если Кларенс меня за этим делом застукает, он орет: «Эй, прекраснейший ведь карандаш!» И каждый раз одно и то же, прямо-таки орет, хоть знает, что я терпеть не могу, когда он начинает фразу с этого «Эй». Особенно выделяется один случай. Я как раз выбросила последний карандаш во всем доме, потому что ластик был, как водится, съеден. А он читал гранки одного своего рассказа и ему пришлось, видите ли, прерваться, идти на кухню, выуживать из мусора свой оглодок, стоит, роется в ведре и матерится себе под нос. Наконец откопал его, но весь в томатном соусе, и давай меня костерить. Держит этот карандаш высоко над головой, можно подумать, я его отнять собиралась — как кинжал окровавленный, — и бросает мне обвинение, что якобы я завидую, поскольку собственные гранки мне не приходится править. Да, мне не приходилось править собственные гранки, что правда, то правда, но вот завидовать я нисколечко не завидовала; да я никому и не дала бы лапать мой текст. Хотя не всегда я злилась, если он начинал фразу с «Эй», было времечко, это совсем-совсем иначе звучало. В первые недели, когда только познакомились, мы ни на минуту не разлучались, без конца бродили по городу, и, когда хотел на что-то обратить мое внимание, он говорил: «Эй, Эдна!» — и я поворачивалась и смотрела. В этих словах, что я, мол, завидую, причем еще с намеком, что читать гранки — дело более тонкое, возвышенное, чем печатать, Кларенс весь, как на ладони. То, что он был способен выступить с подобным обвинением, предположим, его даже достали, выбросив все карандаши, доказывает, что он и отдаленно не понимал, какая между нами разница.

«Я стояла на пороге искусства, дрожа от волнения» — вот что я чувствовала когда-то, и это для меня был единственный способ уйти от пошлой действительности, которая прямо убивала меня. Кларенсу, из-за его корней, я всегда подозревала, было просто невдомек, что искусство может так действовать на человека, на него, наверно, оно никогда так не действовало, как и на этих на всех, которым понемногу приедается литература. Теперь уже со мной ничего подобного не бывает. Часами стою у окна, разглядываю людей на тротуаре внизу, разглядываю облака, стою себе, ни весело, ни печально; а книгу открою, сразу засыпаю. Крысиное колесо стало скрипеть, новое дело, каждый раз, при каждом обороте, на том же самом месте, так тоненько — «жжжи». Мы долго рассуждали о том, что надо бы переехать за город, причем «загород» был понятие чисто негативное: ни кабаков, ни тебе пьяных друзей, ни сборищ. Уехать за город было — как начать новую главу. Правда, Кларенс тогда ни о какой новой главе даже не заикался, это он потом про нее завел, когда уже снюхался с Лили. А тогда он говорил: «Надо перевернуть эту штуку», под «штукой» имея в виду свою жизнь. В конце концов никуда мы за город не поехали, а поехали к морю, на один такой богом забытый курорт, где он провел три дня со своими родными еще в восьмилетием возрасте. Все они в те поры впервые выехали за околицу, а Кларенс, он впервые увидал океан. Они осилили только одну комнатушку в мотеле за двадцать километров от берега, причем пятеро спали там, а трое в машине. Кларенс обожал рассказывать эту историю, рассусоливая подробности, чтоб все знали, каких он, мученик, в детстве натерпелся лишений. При этом он впадал как бы в транс, уставясь вдаль, будто смотрит фильм и вам содержание излагает, и, когда он кончал, никто не печалился, а все, наоборот, дружно думали о том, какой счастливчик был Кларенс те три дня в своем восьмилетием возрасте. Курорт, наверно, и летом не сильно кипел жизнью и буквально вымер зимой, когда мы там очутились. Прокатили мы по главной улице, разгрузили багаж в самом последнем доме. А час спустя Кларенс уже орал из телефонной будки дружку в Нью-Йорк: «Это не город, это обломки кораблекрушения!» Несчастный курорт, теперь-то можно сказать, чего уж, как зеркало отражал наше тогдашнее настроение, потому что никакие не детские фантазии Кларенса, а глубокий душевный надрыв нас туда загнал. В тот самый первый день главная улица стояла в зимних косых лучах тихая, брошенная, когда мы по ней проезжали, и на ней спали длинные тени, и ветер мел поперек мелкую, колкую пыль. Дома все почти позаколочены, только заправка и ресторанчик к вашим услугам. Море смывало этот берег десятки лет, издавна, даже, надо думать, еще до того детского приезда Кларенса, сильным течением песок сносило на юг, и теперь осталась всего узенькая полоска, раз — и обрыв, как речной угор, но там-сям торчат съеденные креозотом белые кедровые комли. В прилив океан подползал под дома, которые у самого берега, в основном пустые, и вскипал вокруг свай. Каждую зиму, нам рассказали, дом-другой сносило штормами. При нас ничего не снесло, зато один дом сгорел, другой нарочно разрушили. Мы из окон смотрели, как его ломают. Чтоб как-то приостановить убыванье песка, из камней и бревен сооружали такие пирсы, перпендикулярно к берегу, они далеко выдавались в прибой, и, когда гуляешь по берегу, приходилось чуть не каждые сто шагов перелезать через груды камней и бревен, облеплепленных водорослями и махонькими ракушками. Большинство домов, жилых пока еще, осели и обветшали, хозяева, видимо, не хотели швырять деньги на ветер, точней — структурам, крепко связанным с волей ветров. Наш дом был небольшой, но зато у самого океана: весенний прилив лизал ступени крыльца, в досках свистал ветер. «Он сырой», — постановил Кларенс к концу второго дня. А я сказала, что мне нравится. Такой белый дом с синими ставнями, или это я путаю с тем, который был в Фалмуте, как-то летом на две недели его снимали. Каждое утро и каждый вечер, кроме тех случаев, когда вообще на берег не сунешься из-за прибоя, мы гуляли по взморью, такие долгие были, промозглые, продувные прогулки, плюс надо перелезать через пирсы, как я уже упоминала, а между прогулками Кларенс сидел в доме и пытался писать и не брать в рот спиртного до ужина.

Ночью шел дождь, утром похолодало. Небо расчистилось, и я вышла, решила пойти в парк, но по дороге чуть не плюхнулась на тротуар. Ну как чуть не плюхнулась, просто я села, закружилась голова, и я села на чужие ступени, чтобы не плюхнуться. Такое уже бывало. Правда, у меня дрожали руки-ноги, такого еще не бывало, и я подумала: да, первый звоночек. И я подумала — может, надо подуть в пакет. Пакета у меня не было, я же не знала, что со мной такое случится, когда выходила из дома, хотя, как я упомянула, такое уже случалось, правда без этой дрожи в руках-ногах, и наверно, надо бы прихватить пакет, ну на всякий случай. И я, кстати, могла прихватить пакет с птичьим кормом, почему не прихватить, и корм бы этот я вывалила на тротуар, случись со мной такая история, пока я еще не дошла до парка. Уж воробьи бы с кормом разобрались, ясное дело, хотя в настоящий момент и не наблюдались на горизонте. Интересно, они чуют еду по запаху, как собаки, или по виду определяют. Зернышко проса, наверно, кажется дико маленьким с такой высоты. А может, они снижаются наобум, просто прыгают, прыгают по тротуару, и тут, здрасте, видят еду. Случись это со мной в магазине, не очень бы им там понравилось, что я им на пол вываливаю птичий корм. А с другой стороны, раз это магазин, у них же тьма пакетов, и мне бы дали пакет. Сама я лично никогда не дышала в пакет. Так просто, стукнуло в голову, ну слышала, что, когда человеку дурно, надо подышать в пакет, из-за избытка кислорода. А с другой стороны, может у меня как раз недостаток кислорода, тоже возможно, а в таком случае дышать в пакет, по-моему, была бы ошибка. И вот сижу я сама не своя, в душе кавардак. А потом все как рукой сняло, что там это было, даже не знаю, в прежнее время сказали бы, наверно, что у меня был мой приступ. «Опять у Эдны ее приступ», с тонким намеком причем, что я просто притворяюсь. Найджел, кажется, больше времени проводит в своем загоне. Ему, по-моему, неприятно, что все время на него пялятся. Я на него не пялюсь, я на него вообще почти не смотрю, но знает ли это он, большой вопрос, ведь мои глаза, надо думать, ему издалека кажутся просто точками. Или он боится, что я в него чем-нибудь запущу. На месте Найджела я бы не очень радовалась, что приходится жить в таком стеклянном доме. Где никуда не деться от Эдниных глаз, как Эдне было никуда не деться от глаз Бродта. Интересно, он хоть соображает, что эти штучки — мои глаза? Здание, где я работала, тоже, можно сказать, было сплошь из стекла, такой пятиэтажный аквариум. Подмывает сказать, что, когда Найджел видит, как мой огромный глаз пялится на него сквозь стекло, я напоминаю ему Бродта, но это явно уже чушь собачья. Кларенс засел за новый роман. Первые две-три недели, после того как засел, он, бывало, вдруг прерывает прогулку, кидается домой, практически перепрыгивает через пирсы, ну не то что перепрыгивает, в общем-то переползает, матеря колючих рачков, и я, поднимаясь с берега на крыльцо, уже слышу стрекот машинки. На этот раз он мне ничего не показывал, но как-то, когда его не было дома, пошел за продуктами, я вошла к нему в комнату и прочитала, и увидела, что ничего хорошего. Я и в следующие недели читала, и это было удовольствие ниже среднего, да и просто я чувствовала, что его песенка спета, он сдался. Подслушиваешь под дверью и слышишь, что его песенка спета, слышишь, что он сдался, слышишь, как он мечется по комнате, открывает книги, захлопывает, отворяет-закрывает окно, встает-садится, слышишь скрип кресла, глубокий вздох, тук-тук-тук машинки, долгую тишину, опять тук-тук-тук, а тут и обедать пора. Это был тот период, я раньше упоминала, когда он ел фисташки, чтобы, значит, не пить, а кончил он тем, что фисташками закусывал виски с содовой. Да и, кстати, тогда мы выбросили нашу оленью голову, швырнули в прибой, и она поплыла, нос и рога над водой, такой жуткий утопленник, а потом она перекувырнулась — только досточка прыгает по волнам. Мы там оставались, пока снова не потеплело. Кларенс, когда уже сдался, несколько недель потом рыбачил практически от восхода до сумерек, стоит на краю приплеска, держит удочку, смотрит на море, а раз как-то я вышла из дому, встала рядом, а он показал удочкой и говорит: «Вон там Африка». Конечно, он не рыбачил в том смысле, чтобы беспокоиться, ах, поймаю я что-нибудь, не поймаю, — смотрел, как тает будущее, проваливается за горизонт, вот, по-моему, на самом деле он чем занимался. Так и вижу его внутренним взглядом, как бы сверху вижу, как бы стоя на высоком утесе на студеном ветру, и слова приходят на ум, слово «несчастный» и слово «идиот». Что ни выудит, все он пускает в ход — камбалу, хека, иглобрюха, акулу, зубатку, угря — и сжирает с какой-то злорадной жадностью. Я ела рис и меленький бледный горошек из банки, и мы смотрели друг на друга через стол в неоновом свете кухни. О чем говорили, не помню. Когда-то, давным-давно, мы только-только познакомились, я ему сказала, что проваливаться — в природе художника, если кто-то никогда не проваливался, значит, он вообще не художник. Но теперь уже это не годилось, теперь уж он понимал, что их провалы это одно, а что с ним стряслось — совершенно другая история. Я перенесла свою машинку в комнату, которую он забросил, она потому что выходила на океан, и я была тут как тут, на рабочем месте, когда солнце вставало над Атлантикой, в точности как сейчас, правда вместо Атлантики сейчас у меня фабрика мороженого. С годами Кларенс набирал вес, и постепенно я привыкла к тому, что он полноват. Его присутствие давило физически, стулья и пол скрипели под ним. Как-то утром, мы гуляли, ветер сорвал с меня соломенную шляпку, она полетела по берегу, и Кларенс побежал, чтоб ее поймать, ухватить, пока не упала в волны. Как раз вовремя успел, и, когда шел ко мне обратно, нацепил ее на макушку, для смеха, и тут я увидела, вдруг, что он просто жирняй. Это как раз в тот день было, совпадение, когда он мне объявил, что возвращается работать в аптеку. В связи с этим, возможно, я вдруг и увидела, что он просто жирняй, заранее приготовилась на него взглянуть другими глазами, поэтому. Ну а я, я, наоборот, похудела, бедра, ляжки прямо истаяли, и куда подевались мои груди. Гуляем вместе по берегу, а мне думается: Тело и Дух. Кларенс был Тело, я Дух.