Кража в особо крупных чувствах - Дарья Волкова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Слушаю, – Эля как раз сделала перерыв в работе. Ефимыч у противоположного конца стола разворачивал пакет с бутербродами и наливал из термоса чай – какой-то он с собой из дома приносил, травяной и особо целебный. За окном царствовал хмурый пасмурный новорожденный ноябрь. И работа сегодня не шла. Бывают такие дни.
– Здравствуй, Элечка, – отозвались из трубки женским и совершенно незнакомым голосом.
– Здравствуйте, – осторожно отозвалась Эля. Женщина на другом конце трубке явно ее знала. А вот Эля свою собеседницу – нет.
– Элечка, не знаю, помнишь ли ты меня. Я Воробьева. София Аристарховна Воробьева.
– Помню! – от неожиданности громко отозвалась Эля. А потом прокашлялась и добавила уже спокойнее. – Я вас помню, София Аристарховна.
Элина и в самом деле вспомнила эту женщину. Она недолго преподавала у них в училище, кажется, только один год. Была дружна с Валентином Самуиловичем. Читала их курсу основы иконописи – очень интересно и увлекательно читала. Но запомнила ее Эля отнюдь не поэтому. Эля помнила, как увидела эту женщину, как говорят, элегантного возраста, в первый раз – просто она шла навстречу Эле по коридору. А Элина замерла. Бывают такие лица… Эля потом, спустя годы, для себя определила, что это за лица. Их очень мало. Эля таких людей, как София Аристарховна, больше не встречала. Это человек, у которого лицо УЖЕ из бронзы. Идеальное литье – сразу для вечности. Но у Эли тогда, конечно же, зачесались руки – так ей хотелось это лицо повторить. В бронзе настоящей, попробовать посоревноваться с матушкой природой, изваявшей такое совершенство. Но она, разумеется, не решилась тогда – девятнадцатилетняя студентка – просить преподавателя позировать. Да и мастерства бы не хватило – какое там в девятнадцать мастерство? Но теперь Эля чувствовала, как от этого внезапного звонка у нее быстрее забилось сердце.
– Вот и хорошо, – мягко отозвалась София Аристарховна. – Я знаю о несчастье, которое с тобой случилось, Эля. Уж сразу не стала звонить – не до меня тебе было, явно. Прими мои соболезнования.
– Спасибо, – как-то скованно отозвалась Эля. То, что София Аристарховна звонила ей в связи со смертью Валентина Самуиловича, кольнуло ее – как-то неожиданно болезненно. Но ведь и в самом деле, какая еще могла быть причина? Что ее могло связывать с Софией Аристарховной Воробьёвой? – Вы… вам что-то нужно?
Вопрос вышел сухим. Потому что Эле несколько раз звонили коллеги и знакомые Валентина Самуиловича и говорили, что Валентин Самуилович брал у них почитать книгу, или что-то еще в таком же духе… Сначала Эля безропотно возвращала требуемое. Пока, после второго или третьего звонка, не поняла вдруг, что это… это может быть не совсем правдой. Она поняла это по книге, которую собиралась возвращать ее якобы законному владельцу. Ценная, как потом сообразила Эля, книга, еще дореволюционного издания. А на пожелтевшем форзаце этой книги Эля обнаружила экслибрис Валентина Самуиловича, которым были отмечены все книги в его библиотеке. Ей потом что-то блеяли в трубку: что Валентин Самуилович, дескать, обещал эту книжку подарить – но Эля уже приняла решение. И на все подобные просьбы отвечала решительным отказом. И то, что София Аристарховна, человек, с лицом, отлитым из бронзы для вечности, может тоже вот так вот… что-то просить – была Эле ужасна неприятна. Но ведь, и в самом деле, не станет же Воробьева звонить Элине только для того, чтобы выразить соболезнование. Или, например, предложить позировать – как Эле на секундочку внезапно и глупо помечталось.
– Да, я к тебе с просьбой, Эля. Точнее, с предложением. У меня через два дня будет персональная выставка. Мои реставрационные работы, мои собственные работы, так, еще кое-что разное. Я хотела посвятить эту выставку памяти Вали. Если ты не возражаешь.
Слезы потекли сами собой. В первую очередь, от стыда. Что так плохо подумала о Софии Аристарховне. А во вторую… от чего-то еще. От мягкого голоса, наверное.
– Да, – Эля чувствовала, что голос звучит сдавленно и выдает ее состояние. Но молчать и задерживать с ответом казалось ей неправильным. – В смысле, не возражаю.
– Хорошо. Спасибо, – так же мягко отозвалась София Аристарховна. – Тогда я жду тебя, Эля, послезавтра, в два. Вход свободный. Адрес пришлю.
– А… – Эля совершенно растерялась
– Тебе не надо будет произносить никаких речей, – София Аристарховна говорила по-прежнему мягчайшим, как пух, голосом. Такой странный контраст для человека с лицом из бронзы – вдруг подумалось Эле. – Просто приди. Я тебя прошу. К тому же, тебе будет полезно… как-то развеяться. Приходи, Элечка.
– Хорошо, – только и смогла проговорить Эля. И так же сдавленно добавила: – Спасибо.
А потом, вопреки всем правилам вежливости, оборвала звонок и разрыдалась.
Это были очистительные слезы, которые будто подвели итог всему тому кошмару, что случился. Эля окончательно приняла, не просто внешне и по фактам, а приняла душей и сердцем уход из жизни Валентина Самуиловича.
Но она не могла принять того, что Женя мог убить отца. Нет. Категорическое нет. Чтобы там не говорил Пётр – это решительно невозможно. Эля шумно выдохнула.
– Элина Константиновна… – вдруг услышала она. И только тут Эля сообразила, что она не одна. Что она не дома, а в мастерской. И что через стол от нее сидит Ефимыч, который так и замер с пакетом с бутербродами, боясь шевельнуться и зашуршать. – Случилось чего?
Ей стало стыдно за свои слезы. Тем более, перед Николаевым Ефимовичем. Конечно, он ее старше, и опыта жизненного у него много больше, но ведь главная в их рабочем тандеме – она.
– Все хорошо, – Эля резко оттерла щеки. – Угостите меня вашим чаем, Николай Ефимович. Пожалуйста.
– Это можно, – он налил ей чаю прямо в крышку термоса, встал, обошел стол и поставил крышку перед нею на стол. А потом вдруг огладил своей заскорузлой ладонью, которой всю жизнь работал с горячим металлом, Элю по голове. – Все хорошо, дочка, все хорошо.
***
Эля думала о словах Петра относительно Жени всю дорогу от
