Носки - Анатолий Крашенинников

двери, как раз-таки смотрящей вдаль блестящих рельсовых полос, взглянул тот молодой парень, которого я застрелил, когда мы выбирались из окружения.

Меня схватил за душу холод, нахлынула отдышка, и я поскорее вернулся в вагон. Я думал, что пережил это, но он ехал вместе со мной.

Я вернулся к нашим местам и понял, что мои товарищи упиваются ужаснейшей тоской, не смотря на то, что с каждой минутой мы становились ближе к своим домам. После встречи с тем застреленным солдатом меня такой озноб охватил, что зубы застучали.

— Ты, что писатель? — спросил Мироныч. — Что-то видок у тебя никудышный! — добавил он.

— Да встретил кое-кого, — сказал я.

— Это кто ж такое впечатление на тебя оказал? — поинтересовался Мироныч.

— Да тот, кого уже нет, — тихо ответил я.

— Тогда понятно. Знакомая история, — произнес он.

— А вы чего такие хмурые? — спросил я, накинув на плечи куртку. — В палате как-то веселее было даже.

— Да ты знаешь, писатель, я ведь домой еду. А дорога домой, сам знаешь, через Красноярск. Очень хочу повидать дочку. Соскучился я по ней особенно в смертельных тех пейзажах. В Красноярске она у меня. Вот только не сказал я дочке, что на фронт ушёл. Несколько раз звонил, придумывал всякие глупости. Да тут, видишь, не скроешь ничего теперь, — проговорил Мироныч, указывая на отсутствие ноги. — Не знает она ничего. Вот и я не знаю, как теперь заявиться к ней, — добавил он, всплакнув.

— Да вы так двигаетесь, как некоторые и с двумя, и тремя ногами не могут, — проговорил я, немного улыбнувшись.

— Да я-то наловчился уж. Вот только боюсь испугать её, — сказал Мироныч.

— Ругаться будет, — добавил он тут же и отвернулся в окно.

— Ты-то, Илья, чего раскис? — спросил я товарища.

— Да что-то знаешь, такое чувство, что я что-то не сделал, что должен был, и уехал, — ответил он. — Поначалу, знаешь, обрадовался, что домой, а теперь чем ближе к дому, тем больше тянет обратно, — покачав головой, добавил он.

Его слова меня поразили и остановили на мгновение во мне всякие мысли.

— Да уж, — присел я на нижнюю полку, закрыв ладонью глаза. — Выходит, что я один стремлюсь домой, — добавил я, глядя сквозь пальцы.

— Да я тоже стремлюсь. Вот только перед дочкой неудобно. Заврался весь. А иначе и не отпустила бы, — проговорил Мироныч.

— А я себя пока не понимаю. Не слушай ты меня, писатель, — сказал Илья.

— Странное чувство. Не могу пока объяснить.

— Где мы уже? Я что-то упустил, — проговорил я.

— Да вроде, уже на Урале, — ответил Илья, посмотрев в окно. — Тоже, как-то не уследил. Еду, как мешок, — усмехнулся он.

— Да все мы, как мешки, — проговорил Мироныч, а сам так лихо подскочил и легко так поскакал по проходу, словно кто-то его поддерживал на невидимых стропах.

Илья засмотрелся в окно, и глаза его периодически цеплялись то за столбы, то за домики, ударяясь всякий раз о край окна, после чего откатывались назад и снова за что-нибудь цеплялись. Он искал причину, по которой ему нужно вернуться. Это было видно и без лишних слов теперь.

Спустя довольно продолжительное время в пути, проезжая Урал, я начал замечать и других пассажиров нашего вагона и невольно вслушивался в их разговоры.

Так, напротив сидели два парня, которые говорили на каком-то очень правильном, русском языке. Я сразу подумал, что они из Кемеровской области. Я всегда замечал, что люди оттуда всегда говорили одинаково правильно, ещё и с каким-то чётким произношением, словно бы все они учились в одной школе, причём у одной и той же учительницы. И произношение жителя Мариинска ничем не отличалось от произношения жителя Новокузнецка или даже Белогорска, не говоря уж и о других городках и посёлках.

А вот в Москве можно было услышать режущее без привычки «ехай прямо». У нас бы никогда так не сказали. «Езжай или поезжай», но точно не «ехай».

А вот левее от них время от времени слышался, что ни на есть самый настоящий суржик, кой легко можно встретить в Тюменских деревнях особенно от людей в возрасте, ну, и конечно, там, откуда мы так долго едем.

Я стал подслушивать остальных, и мне казалось, будто справа от нас хоть и на спокойные темы, нодовольно громко, говорили жители, возможно, Воронежских сёл со своим особенным произношением. За срочную службу с Воронежскими и Липецкими, запомнились звуки и сейчас всплывали какой-то доброй ностальгией. А вновь зашедшие недавно на последней стоянке явно были Пермяками.

И я сидел, по-доброму заслушавшись разноголосицу диалектов и наречий русского языка. Я рад был просто слушать их разговоры и умиляться их речевым оборотам. Мы все были разными и говорили по-разному, но почему-то только те, которые говорили так же, как в Тюменских деревнях, но живущие далеко на западе, посчитали себя не просто другими, а лучше всех нас вместе взятых. Да, таких когда-то было меньшинство, но именно они и начали эту войну.

Военные пассажиры сидели молча, так же, как и мы, глядя тихо в окно иногда с пустым, а иногда с каким-то пытливым взглядом, словно пытаясь найти что-то в этих мелькающих столбах и домиках. Что-то, чтобы стать прежним, но когда в мысли приходило то самое, было понятно, что это невозможно, и стать прежним нельзя. И надо было жить как-то дальше со всем тем, что видел там.

Вот и со мной то и дело переглядывался мной убитый солдат, который время от времени появлялся в окнах. И я тоже не мог быть прежним. Но и унывать я не хотел. Постепенно я успокоился и лелеял надежду найти свою милую, кой она стала для меня. Я желал её встретить в этой реальности и всё ей рассказать. А вдруг она и так всё знает, и так же видит меня во снах.

Она давала мне подсказки, и я сумел по ним найти себя.

Но теперь я должен найти её.

— Ну, чего у вас, ребята? — спросил подскочивший Мироныч.

— Да всё хорошо! — ответил я.

— Прогулялся немного. В конец поезда и обратно, — сказал несколько приободрившийся Мироныч.

— А не пора бы нам перекусить? — спросил Илья.

И мы, увидев его живёхонькие черты лица, ему невольно улыбнулись.

Что-то случилось за это короткое время нашей вагонной обособленности, и мы снова будто пришли в себя.

И как-то тепло по-дружески сели и поели. И с того времени пропал тот самый убитый мной солдат. Он больше не заглядывал в окна и не являлся ко мне в тамбуре. Да как-то все мы настроились на добрый лад и ехали уже со спокойными светлыми лицами.

А когда за окнами появилась Западная Сибирь, вся равнинная, степная да с пролесками, становилось всё легче