Трансвааль, Трансвааль - Иван Гаврилович Иванов

А уработавшийся «грамотей кислых щей» смачно сурыхнул в дегтярное ведро усатый квач и строго объявил:

– Завтра вместо праздника лишенцу-обложенцу будя открытие «обчественной точки». Так-от!

– Сразу опосля чаю велишь приходить или и обед прихватить, штоб, маткин берег – батькин край, покрепше вышло? – осклабился Матюха Сидоркни.

Арся сделал вид, что не понял насмехательства над собой. Что и говорить, прошли его золотые деньки, когда он жахал колуном по жерновам, рубил под корень колодезные журавли и рвал зажженные лампады вместе с потолочными штырями. Теперь, как прежде, когда загонял односельчан в колхоз, не вызверишься, не помашешь для острастки «заржавелой пукалкой».

И вот, выхватив взглядом в толпе набожную вековуху Феню, постно хихикавшую со всеми вместе, он и решил отыграться на ней:

– А ты, церковная просвирка, прихватила б завтра святой воды, штоб покропить обчественную точку при открытии.

– Святотатствуешь, Арсентий Митрич! – укоризненно заметила тетушка Копейка. – Ты хучь подумал, какой завтрия день-то будя? Смотри, тезка нашего столяра, архангел Гавриил не поглядит, что ты коммунячий костык… Вота он как разгневается…

– За бороду твоего архандела!.. – погрозился кулаком в небо Арся. И, больше не сказав никому ни слова, он собрал «струмент» и отправился к себе на край деревни.

– Речи-то какие срамные талабонит, – в смятении истово крестилась тетушка Копейка. – Завтрия у нашего мастера день ангела, а ён спроворил экую худобину курам на смех. Да еща, безбожник, велит приходить на открытие своего нужника со святой водой. О, беспутный-то! О, выжига-то!.. Не хотела говорить, а теперь скажу. Это ён, нехристь, рушит божью ограду на нашем погосте. По ночам, аки лесной оборотень, разбивает каменные столбы и кирпич-калинец потом везет в челне на продажу в Понизовье, где мужики кладут себе печки на века.

– Как есть лесной оборотень! – с суеверным страхом повторяли новинские аборигены.

Наутро, в день архангела Гавриила, новинские косари, как и прежде, собрались на заулке у столяра с литовками на свой предпокосный смотр. А когда уже расходились по домам, чтобы переодеть выходные рубахи, решили завернуть на кряж к перевозному вздыму: хотя наказ Арси-Беды прийти на «открытие обчественной точки» никто всерьез не принял, и все-таки разбирало любопытство, чего еще выкинет рыжая бестия?

И вот приходят на свой Певчий кряж, а там слезно убивается тетушка Копейка:

– В сей ночи, видно, лисица утянула со двора мого Монаха.

У вековухи в хозяйстве были две черные животины: пронырливая коза Чека и старый безголосый гусак Монах, который умел только шипеть. Он и вправду походил на чернеца-отшельника, не любил стадности, гулял только в одиночку, важно покачивая головой, как бы нашептывая свои гусиные молитвы.

– Даром што ён, немко, был животиной в перьях, а в жизни-то уж такой умник-разумник-от!

Феклиным горестным причитаниям положил конец Арся-Беда, как-то незаметно припожаловавший на кряж в своей праздничной рубахе, зашитой сквозным швом на брюхе («выпимший» он любил рвать ее перед мужиками), и не в меру большущих штанах, подвернутых снизу, в свое время удачно экспроприированных у рыжего Кузьмы-Мельника. И вот, вместо того, чтобы по-христиански «поздоровкаться» с однодеревенцами, он, уже немало обуркавшийся в своей раскованности поведения, якшаясь с разными уполномоченными из «рая», которые на разминку, этак спроста, любят пошутковать с народом запанибрата, тоже решил «пошутковать».

– Мужики, могет, перед тем, как сесть за стол у столяра, обновим нашу «обчественную точку»? И тогда уж чохом шастнем в коммунизму! – взреготнул от своей нахрапистости Великий Грешник Новин и на глазах у однодеревенцев стал готовиться к отправлению торжественного обряда. Неспеша развязал веревочную опояску на штанах, повесив ее себе на шею, как разорванный гант от нательного креста, и, кривляясь, укрылся за щелястой дверью, разрисованной дегтем жирными разлапистыми жуками – «М» и «Ж».

И оттуда уже, как из преисподней, известил благодарностью своих однодеревенцев, изумленных нахальством прохиндея:

– Рад за доверие, мужики! – И прогундосил свой любимый напев: – «Кто был никем, тот станет всем!»

– Бог тебе в помощь! – качая с осуждением головой, хохотнул председатель. – Ты строил, тебе, обченаш, и надлежит обновлять по первой череде свои «обчественные» хоромы.

– Митрич, смотри не обдерись там об гвоздье-то! Ржавое оно ить, дак долго ль до греха, – предостерегла скоморошника сердобольная тетушка Копейка, не в силах удержаться от смеха.

– Только без меня не уходите к столяру, – демоном хохотнуло за дверью.

– Эхе-хе-хе, комедиан, да и только, – горько проздыхал счетовод Иван Ларионович Анашкин. – Путный-то хозяин как поступает? Пообедать норовит у соседа в гостях, а «золото» в себе несет к себе на огород.

– У нашего смушшателя все-то насупротив, все-то наоборот, – прогудела бабка Пея, словно дыхнула в самоварную трубу.

Новинские аборигены посмеялись, покачали головами над непутевостью бывшего своего доморощенного ретивого предкомбеда и хотели было уже расходиться по домам да готовиться в гости к своему уважаемому столяру. Но они многое бы потеряли, не увидев, как он вышел из своей «обчественной точки». Впрочем, он вылетел из нее, как пробка из бутылки от вспенившегося пива, едва не сорвав с кожин щелястую дверь. К удивлению сельчан, он выскочил на кряж без портов, ошалело хрипя осевшим голосом:

– Змий-ий! Зми-ий! – и дал деру с кряжа, только засверкали его конопатые круглые ягодицы, наполовину прикрытые линялой красной рубахой.

– Зми-ий! – продолжал он истошно вопить, улепетывая на край деревни, к себе в худую, стрюцкую избу, сея своим переполошенным голосом такую жуть, что волосы становились дыбом.

А тут еще и младший сын столяра Данька-Причумажный, задохнувшись от хохота, выпал из толпы, как клепка из рассохшейся кадки. Новинской вековухе тетушке Копейке помнилось: не иначе, как наступило светопреставление. Истово обнося себя крестом, она зашептала заплетающимся голосом:

– Свят, свят…

Но вот Данька, валяясь на кряжу, подал признаки жизни. Схватился руками за живот и принялся топать растрескавшимися пятками по плотной гусиной мураве, давясь от хохота:

– Ой, люди, умру сщас!

Нет, тут было что-то не так. И первым пришел в себя от растерянности председатель. Хотя и он, Сим Грач-Отченаш, слывший до женитьбы в поречье первым драчуном на престольных праздниках, не больно-то смело шастнул из толпы. А когда с опаской приоткрыл дверь «обчественной точки», враз ее захлопнул, оторопело отшатнувшись туловом. Но чтобы дать деру с кряжа – на манер бывшего отчаянного пред-ком-беда – его что-то удержало и снова заставило приоткрыть дверь нужника. И надо было видеть, как он тут же пошел прочь, будто пьяный, неверно делая замысловатые коленца. А потом у такого-то мужика, на груди которого хоть санные полозья гни, ноги подкосились с легкостью плотницкого расхлябанного складного метра. И повалившись на траву рядом с Данькой-Причумажным, он жалобно-изнемогающе застонал обращаясь к вековухе, никак не зацеплясь за первое слово:

– Фе… Фе… Фе-ню-шка… Мать ты наша, игуменья Новинская… Радость-то какая!… Дак, нашелся-таки твой чернец-немко… Жив-здоров твой Монах… того и нам всем желает!

От такого известия вековуха уже не