Дондог - Антуан Володин

Но когда мне на глаза попало письмо, в котором сообщалось, что злодеяние уже имело место, мой раздрай превратился в отчаяние. Я не мог сдержать мычания тяжелораненого, говорит Дондог. Я был в кабинете начлага, у начальника за спиной, почти опершись о его кресло, и обнаружил донос одновременно с ним. Мычание продолжалось. Начальник повернулся и прогнал меня.

— Послушайте, Бальбаян, — заорал он, — вам что, кто-то разрешил читать у меня через плечо?.. Убирайтесь отсюда!

По словам осведомителя, Хохот Мальчуган и Ирена Соледад встречались каждый вечер перед комендантским часом у кромки колючей проволоки неподалеку от женских бараков и под елями, в тишине, нарушаемой долетающими из клуба взрывами голосов, то укладывались на сухую хвою, то приваливались к коре, пользуясь сумерками и послаблением дисциплины в сей час досуга, пользуясь каждой секундой передышки, чтобы обменяться сладострастными поцелуями и объятиями. И подпись: Крили Унц, с почтительным приветом.

Я подошел к окну. На какое-то мгновение, с полными слез глазами, замер лицом к лицу с осенью. Из пейзажа выделялась единственная дозорная вышка, кособокая и какая-то тщедушная у подножия величественных лиственниц. Скрипя зубами, я созерцал это. Всхлипывания сотрясали мои плечи. Ирена. Всхлип. Соледад. Всхлип.

— Вон отсюда, Бальбаян! — сердился начальник. — У меня нет времени цацкаться тут с вами. Марш в санчасть! Слышите, Бальбаян?

— Да, — сказал я.

Я покидал расположение начлага, ничего не видя, расставив руки, чтобы сохранить какое-то подобие равновесия. Натыкался на двери, углы. Оглушенный напастью, кипя от ярости, я добрался до сарая, куда заключенные складывали дрова для обогрева начальникова дома. Я был покрыт пеной и землей, меня не держали ноги, в голове пустота. Время от времени под веки проскальзывала Ирена Соледад, недовольная, соблазнительная, но почти тут же следом встревал Хохот Мальчуган, прижимал ее к себе и принимался неистово тискать.

Я скрючился и не мог сдержать стенаний в закутке между поленницами дров, среди запахов влажных опилок и грибов.

В ту пору меня считали душевнобольным, говорит Дондог, и, за отсутствием добровольцев подвергнуть меня эвтаназии, приписали к санчасти, дожидаясь, пока мое состояние не улучшится. У меня были приступы шаманизма, расстройства личности, полностью разрушенная память и так мало физической энергии, что мое освобождение от работ месяцами продлевалось с недели на неделю. На самом деле никто не знал, что со мной делать. В аптечных шкафчиках санчасти имелось чем врачевать несчастные случаи на лесоповале, топорные членовредительства и прочие плющения в лепешку, но, когда требовалось как-то умерить мои чрезмерно вопиющие шизофренические тревоги, дежурный санитар тщетно рылся среди своих пузырьков и ампул. Багровея от матерных ругательств, он отсылал меня обратно на койку в бараке без укола. За отсутствием химического ухода мне в результате предписали прогулки, отдых. Мне позволялось слоняться по лагерю в свое удовольствие. Я пользовался небывалой свободой передвижения, говорит Дондог. Поскольку я был не так уж грязен и не особо хорохорист, все и всюду мирились с моим присутствием. Меня терпели еще и потому, что мне хватало ума отвечать на вопросы, а иногда и на то, чтобы поддержать краткую беседу, говорит Дондог.

Я оставался среди дров около часа, продолжает Дондог, а потом решил действовать. Дондог, сказал я себе, где доказательства, что ты ничего не стоишь как шаман? Давай же, попробуй поднять вокруг себя темные силы!.. Отправляйся в кромешную тьму!.. Вместо того чтобы проливать слезы, тебе только-то и надо, что скрутить и выкрутить, искривить настоящее, так чтобы Хохот Мальчуган расстался с Иреной Соледад!.. Вперед, Дондог, шамань, грезь, изменяй все!..

Я поднялся на ноги. В сарае стояла тишина. Никто не присутствовал при моих причитаниях возле поленниц. Я вытер лицо, отряхнул с себя с головы до ног пыль и привел в порядок свой внешний вид. Ирена Соледад материализовывалась передо мной с каждым ударом сердца, налитая и прекрасная, но под моими веками Хохот Мальчуган совокуплялся с ней уже не все время. Мне удалось их разъединить. Мальчуган курил, прислонясь к столбу электропередач, не слишком далеко от заграждения между женским и мужским секторами, и в сырых сумерках ничего, собственно, не происходило. Было слышно, как в клубе поют корейские заключенные. Хохот Мальчуган обследовал колючую проволоку поверх ограды и, по ту сторону, оглядел ели, лиственницы. Он был один. Никто из женщин к нему не пришел. Ирена Соледад бродила не здесь. Хотя бы в этом я преуспел.

Я сделал крюк через прачечную, мне хотелось сподобиться стакана чая от старицы, которую все здесь, не знаю уж почему, звали Черной Марфой. Эта пожилая женщина с повадками и статью сибирской колдуньи была императрицей всех интендантских служб. Она позвала меня посидеть в моем любимом закуте, там, куда она складывала запасы белья, простынь, валенок, запасных шинелей и дополнительных зимних рукавиц. Из окна, прорубленного топором в лиственничной стене, падал серый свет. Я упирался спиной в тюки тюремных простыней, говорит Дондог. Одной стиркой из них было не вытравить остатки пота, затхлость медвежьего угла, лесосек и смолы.

Марфа налила чаю. В глубине стакана кружила ложка черничного варенья. Подстаканник звякнул о мои зубы. Чай сходу обжег десны. Размякнув под воздействием Марфиных гостинцев, я боролся с желанием снова расхныкаться. Пожилая женщина, не проявляя ни малейшего нетерпения, завела со мной беседу. Она меня не осаживала. Она уже давно была в курсе моих проблем.

— С какой стати тебе взбрендило печься об этой потаскухе? — спросила она.

Она уже складывала проклятия, чтобы доставить мне удовольствие. Мальчугану она пожелала перевод в лагерь строгого режима, для Ирены Соледад вообразила прыщи, внезапно обвисшие груди, отталкивающие красные полосы на коже, плешивость. Вот и чудесно, завтра ее уже никто не захочет, эту корову, бормотала она. Она побуждала меня выбрать другую и, так как я признался, что намерен исказить настоящее себе на пользу, не советовала прибегать к шаманству. Ты совершенно лишен способностей к шаманству, несколько раз повторила она. К постэкзотизму — может быть, к сочинению сказней для заключенных — вполне может статься, но никак не к шаманству.

Одна за другой у меня на языке лопались сахаристые ягоды черники.

Одним движением руки я смахнул с верхней губы смочившие ее сопли. Я считал и пересчитывал перед собой сложенные в ужасающие стопки нумерованные рубахи, считал простыни, комплекты формы охранников, кальсоны, рукавицы, одеяла. По очереди нажимал на темный пол то носками своих сапог, то пятками. Потом попытался выспросить бесцветный взгляд утешавшей меня старой женщины, Марфы, царицы кухонь, прачечных и бань. Теперь она перечисляла узниц лагеря, которые, на ее взгляд, более заслуживали моего внимания, нежели Соледад. Она превозносила передо мной достоинства Элианы Шюст, маленькой библиотекарши. Потом вернулась к моей судьбе. Она была вынуждена признать, что родился я уж никак не под доброй звездой. И никаким шаманским погружением здесь, малыш, горю не поможешь, подчеркнула она, и главное — не пытайся взывать к силам, которые тебя превосходят, не связывайся с этим.

— Мой бедный малыш, — сказала она. — Ну как ты — ты! — можешь изменить настоящее? В гнусности мира не смогла ничего изменить даже мировая революция. Даже она не смогла бы вмешаться тебе на пользу.

— Как сказать, — вздохнул Дондог.

Между тем прошла ночь.

Начальник лагеря только что проснулся. Комната вокруг него разила офицерским исподним, потом, газами. Он еще не вылез из постели и слушал по радио официальные сообщения. На передовой сельскохозяйственного фронта достигнуты триумфальные успехи. Благодаря новой политике наших руководителей производство зерновых культур и картофеля исчисляется миллионами тонн даже в тех районах нашей планеты, где отвратительные атмосферные условия ранее картофелю и зерновым произрастать не позволяли. Со снабжением лагерей, вопреки опасениям, этой зимой перебоев, следовательно, не будет.

Снаружи под фонарями мерцали травы и колючая проволока. Отсвечивала дозорная вышка. Заставляла себя ждать заря.

Начальник распахнул окно.

Сидя на пне лиственницы, часовой, утомленный двенадцатью часами караула, дремал, склонив карабин к правой ноге, словно подбирая, под каким углом лучше выстрелить, чтобы себя покалечить. Солдат выпрямился, устремил на начальника стальной взгляд и едва заметно отдал полагающуюся честь. Поскольку я уже вышел из санитарного корпуса и слонялся поблизости, говорит Дондог, так же поступил и я. Начальник в ответ помахал нам рукой. Звук репродуктора за спиной начальника был выведен на полную громкость. В ожидании утренней гимнастики колыхались безбрежные моря кукурузы и риса, на горизонте вздувались огромные горы свеклы, и ничто было не в силах воспрепятствовать нашему планетарному процветанию, ни град, ни молния, ни потоп, ни опустошения, повлеченные магнитными бурями и изменением климата, ни вредители, ни враги народа, ни нашествия мутирующих паразитов, ни болезни скота, ни психические расстройства.