На заре и ясным днем - Петр Скобелкин

Как оказалось, теперь уже бывшего директора совхоза Хохлова на собрании не было, он уже работал директором в соседнем, Юргомышском районе.

Проголосовали единогласно.

— В состав парткома предлагаю избрать директора Агеева Геннадия Константиновича.

Избран единогласно.

Для меня этот оргвопрос был неожиданным. Однако в «Большевике» все об этом уже знали и реагировали спокойно. Очень многие жалели, некоторые отнеслись спокойно, а кое-кто и обрадовался — реакция вполне естественная. Григория Тимофеевича я знаю уже чуть побольше десяти лет. Человек он, прямо скажу, необыкновенного склада характера — волевой, настырный. Ради блага хозяйства готов голову свою подставить под удар. Не идеальный человек этот Хохлов и уж совсем не из добреньких. Были у него в работе и загибы и перегибы. И ругали его за это больно и часто (по делу, а то и без дела), все было. А он не стал от этого ни обозленным, ни слабохарактерным. Стоит упрямо на своем, тянет хозяйство. Уродился уж, видимо, таким этот сын сибирского крестьянина. В 24 года избрали его впервые руководить хозяйством — председателем колхоза «Заветы Ильича». Пришел Григорий Тимофеевич в колхоз этот, принял хозяйство. А хозяйство… В стойлах ревут коровы. Падает снег. Только что ушел сентябрь… Но ведь поднял колхоз! За три года поднял. А потом и «Большевик» на ноги поставил. Но пока ставил, шишек получил порядочно. За характер, за ослушание и партизанщину. Но не озлобился. Был выше личных обид, считал их делом мелким и неразумным. С удивлением и улыбкой иногда разведет руками: «Вот двенадцать лет проработал уже в «Большевике», немало выговоров отхватил, еще один зарабатываю и почто-то не дают. Как-то неуютно, не по себе, жду, а все нет…»

Забегая вперед, скажу, что получил-таки Григорий Тимофеевич «свой», последний выговор. «Сорвался малость», — поясняет он охотно. А дело тогда было так.

Требовалось срочно отстроить бункер под зерно и тракторы «Кировцы» под крышу в теплый гараж поставить. А где железо? Нет на железо фондов. И едет Хохлов в Челябинск. Везет с собой мясо. Там передает его (по всей законной форме) на одном из заводов в столовую для общественного питания рабочих, а взамен привозит железо. И зимуют в теплом гараже двадцать ухоженных «Кировцев», принимает зерно новый бункер.

Нет, не защищаю я эту самодеятельность Хохлова, не хвалю его за такие кавалерийские налеты. Но как только соберусь осуждать, вижу довольные, голубые глаза Владимира Александровича Шевкуленко, бригадира трактористов с К-700, кавалера ордена Ленина, и слышу слова его: «А ведь могли бы загубить такую технику…»

Так считает и сам Хохлов. Однако выговор этот он получил не за «добывание» железа, а «за нарушение государственной и партийной дисциплины».

Когда в первый раз встречаешься с Григорием Тимофеевичем, то поначалу кажется, что человек он спокойный и даже невозмутимый. А впечатление это создается потому, что от всей его крупной фигуры веет чем-то добродушным и даже домашним. Так ведь часто бывает — физически сильные люди зря не хорохорятся. А Хохлов и впрямь могутен: высок, широкоплеч, большеголов.

Пешком ходить на далекие расстояния Григорию Тимофеевичу трудновато. Но «давить пешечка» он любит. Оставит машину и идет на другой край поля. А поля здесь, известно, немалые. Но идет, потому что там сеют. Останавливает агрегат и, пыхтя, взбирается на приступок у сеялки. Одну ногу поставил, сеялка присела, другую — и сеяльщик, весь черный от пыли парнишка на другом конце, аж подпрыгнул.

А Хохлов машет рукой трактористу: «Поезжай!»

Поехали. А сошники с той стороны, где пристроился на

одной доске с Хохловым молоденький сеяльщик, только чуть чиркают пашню. «Стой! — останавливает. — Там мелко, тут глубоко, не годится».

После этого веселого эксперимента разговаривает с парнями. Беседа идет непринужденная, настроение у ребят веселое.

Встретил я раз Григория Тимофеевича в самую осеннюю страду. В поле искать легче ветер, чем директора совхоза. Однако я решил подождать его в конторе. К тому же вечером соберется планерка. Случайно зашел Володя Асямолов. Был он весь серый от пыли, и я даже не узнал его резиновые сапоги. «Купил новые?», — спросил я его здороваясь. «Не-е, степь подарила».

Говорю, что вот Хохлова поджидаю. Асямолов махнул безнадежно рукой: «Пустой номер…»

— Он и дом-то свой, наверное, уж давно забыл. Как его еще хозяйка терпит?! Можете себе представить — десятый год крышу дома, в котором живет, перекрыть не соберется!

— Плохой хозяин, значит?

— Частник никудышний, — уточняет Асямолов. — На селе жить без хозяйства негоже…

Мне смешно:

— Володя, и это ты говоришь! От такого хозяина, как ты, даже собственные кошки сбежали!..

— Я не ветеринар, — полушутя добавил Владимир, а потом уточнил: — Видимо, мы с ним одного поля ягоды или хотя бы с соседних.

Но мы все-таки и разные, — после некоторого раздумья продолжал Володя. — Я люблю, например, каждое дело заводить немедленно, тут же, по горячим следам. А Тимофеевич — специально, что ли? — вдруг забывает, что ему надо в данный момент сделать. А потом шпарит!

И вдруг совершенно неожиданно спрашивает: «А вы не читали случайно мемуары немецкого канцлера фон Бюлова?» Я не стал демонстрировать ему свою эрудицию, так как мемуары Бюлова изучал больше двадцати лет назад на историческом факультете, слушая лекции доцента Кировского пединститута, ныне ректора его Георгия Андреевича Глушкова. А промолчал, так как начисто забыл их и, выражаясь словами Джером-Джерома, с тех пор чувствовал себя гораздо лучше.

Володя отнес молчание на счет моей памяти и продолжил:

— Так вот этот Бюлов любил повторять о России слова, которые я бы прямо отнес к характеру Хохлова: «Русские долго запрягают, но быстро скачут».

— Это как же понять? Как нашу русскую поговорку: «Пока шлея под хвост не попала»?

Асямолов несколько смутился.

— Совсем нет. Хохлов — человек склада особого. Ему зараз все дела хочется сделать, то есть немедленно. Вот он и хватается за все сразу. А время идет и что-то главное вдруг, оказывается, упущено. Это слишком болезненное восприятие — сделать все самому. Потому он часто не доверял нам и упускал момент. Потом его как бы озаряло, и начиналась атака. Тогда все! Он не жалел ни себя, ни людей, шел напролом. И, как правило, добивался своего. Но какой ценой?

Слышал я об этом не только от Асямолова. Некоторые, не понимая этого и уже потеряв веру в успех поздно начатого дела, пытались урезонить Хохлова. Но все было тщетно. Поздно! Он не мог уже не сделать этого. Он Хохлов.

Как-то на балансовой комиссии ему в глаза стали выговаривать, когда речь зашла о том же теплом гараже для «Кировцев» и бункере для зерна: вот, мол, Григорий Тимофеевич, вы для себя это хотите построить все, памятник, так сказать, при жизни себе поставить.

Они не знали, что он сможет это сделать, они видели только одно — неразумность задуманного предприятия. Не верили. И это его оскорбляло. Но не обезоруживало. А, наоборот, вызывало подвижническую злость. И он шумел на комиссию, показывая при этом весь свой, хохловский, темперамент: «Не путайтесь под ногами! Не мельтешите!»

А после остывал и, как провинившийся школьник, шел с повинной к парторгу Стремякову.

Садился напротив его на маленький стул, от чего тот жалостливо скрипел, доставал огромный, как скатерть, носовой платок и, тяжело отдышавшись, признавался:

— Тяжело со мной работать, Анатолий Федорович… Не надо меня защищать: знаю, тяжело. Тут вот и хворь моя старая: задремать могу не к месту.

Стремяков успокаивал: да бросьте, мол, Григорий Тимофеевич, я все понимаю. И тут снова просыпался истинный, задиристый и не щадящий себя Хохлов:

— Ты что мне в рот смотришь?! Ты мне в рот не гляди! Ты же парторг, ты одерни меня. Ну поручение партийное какое-нибудь мне дай. Почему у всех они есть? А…

— У вас и так забот хватает, — успокаивал его Стремяков.

— Ну это ты брось! Нет пока у меня партийного, общественного поручения.

И не уходил, пока не получал его, совершенно конкретное и с точным сроком исполнения.

И совсем не случайно вспоминаю слова Григория Тимофеевича, сказанные им в одной из бесед. Это были думы не о себе, не о личных каких-то заботах. О людях. В этом он весь. Человек и коммунист.

— Я помню, какой перелом произошел в деревне после сентябрьского Пленума партии в 1953 году. Едва ли не такое же значение имел для судеб села мартовский Пленум 1965 года. Много утекло воды в Миассе с момента организации молодежного совхоза — как-никак скоро 50 лет минует. Все меняется. Не меняется только вера хлебороба земле, преданность ей. Земля с доброй охотой обращает человека в свою веру, делает из него настоящего пахаря.

И вот однажды получил Хохлов ответственное партийное поручение, и на этот раз не от Стремякова, а от первого секретаря Шумихинского райкома партии Тихонова Бориса Михайловича: вытянуть из прорыва, спасти урожай в совхозе соседнего Юргомышского района, а самому лично сделать детальный анализ всей его хозяйственной и организаторской деятельности. Со своей задачей Григорий Тимофеевич справился с честью. Однако хозяйство было там запущено. Вот обо всем этом и доложил Хохлов на бюро райкома партии. Ему задали вопрос, конкретный и бескомпромиссный: «Сможет ли в короткий срок руководство совхоза «Юргомышский» выправить положение?» Григорий Тимофеевич в душе добрый человек и только потому заколебался вначале. Тем более с директором совхоза Хохлов был знаком лично, знал его как неплохого человека, но здесь спрашивали о руководстве. И он промолчал.