История Манон Леско и кавалера де Грие - Антуан Франсуа Прево

Мы были ему представлены. Он долго по секрету говорил с капитаном, и затем, подойдя к нам, долго разглядывал одну за другою девушек, пришедших на корабле. Их было счетом тридцать, потому что в Гавре оказалась еще другая партия, которая присоединилась к нашей. Губернатор, после долгого осмотра, приказал позвать молодых горожан, которые толпились в ожидании супруг. Самых хорошеньких он отдал тем, кто поважнее, а остальные были распределены по жребию. Он еще не говорил с Манон; но, приказав другим уйти, он велел остаться ей и мне.

– Я узнал от капитана, – сказал он нам, – что вы обвенчаны, и что за дорогу он убедился, что вы умны и обладаете известными достоинствами. Я не вхожу в рассмотрение причин, повлекших за собою ваше несчастие, но если правда, что вы обладаете на столько знанием света, как то я заключаю по вашему виду, то я ничего не пожалею чтоб, облегчить вашу участь, а вы взамен постарайтесь доставить мне некоторое удовольствие в этом диком и пустынном месте.

Я отвечал ему в таких выражениях, которые считал наиболее пригодными, чтоб подтвердить составленное им о нас мнение. Он отдал приказание приготовить для нас у себя ужинать. Я нашел, что он весьма любезен для начальника несчастных изгнанников. Он при других не расспрашивал нас о сущности наших приключений. Разговор, был общий; и, невзирая на нашу печаль, Манон и я, мы оба старались сделать его приятным.

Вечером он приказал отвести нас в назначенное для нас помещение. Мы увидели бедную мазанку, построенную из досок и грязи, в две или три комнаты внизу и с чердаком наверху.

Он приказал поставить пять или шесть стульев и необходимую для жизни утварь.

Манон, казалось, пришла в ужас от такого жалкого помещения. Она беспокоилась больше обо мне, чем о самой себе. Когда мы остались вдвоем, она села и горько заплакала. Я сначала стал утешать ее; но когда она сказала мне, что жалеет только обо мне, и что в наших общих несчастиях она обращает внимание только на то, что мне приходится страдать, – то я постарался выказать бодрость и даже радость настолько, чтоб, ободрить и ее.

На что мне жаловаться? – сказал я, – я обладаю всем, чего только желаю. Ведь вы меня любите, не правда ли? о каком же ином счастье я когда-либо мечтал? Предоставим небу заботу о нашем благосостоянии. Я не нахожу, чтоб наше положение было уж такое отчаянное. Губернатор – человек, любезный; он оказал нам внимание, он озаботится, чтоб, мы не нуждались ни в чем необходимом. Что касается до бедности нашей мазанки и грубости мебели, то вы могли уже заметить, что здесь мало кто живет в лучшем помещении и мало у кого есть лучшая мебель. Притом, – прибавил я, обнимая ее, – ты удивительный химик, ты все превращаешь в золото.

Значит, вы будете богатейшим человеком во вселенной, – отвечала она, – потому что если никогда не было любви равной вашей, то никто и не был, так нежно любим, как вы. Я знаю себе цену, – продолжала она. – Я сознаю, что я никогда не заслуживала той чудесной привязанности, которую вы питаете ко мне. Я вам причиняла только огорчения, и только ваша чрезмерная доброта могла прощать их мне. Я была легкомысленна и ветрена, и даже любя вас до безумия, а я всегда так любила вас – я была неблагодарной. Но вы и не поверите, как я изменилась. Вы видели, со времени нашего отъезда из Франции, что я часто проливаю слезы, и ни разу я не плакала о своем несчастье. Я тотчас же перестала его чувствовать, как только вы стали разделять его со мною. Я плакала только от нежной любви и сострадания к вам. Я не могу утешиться при мысли, что хоть на один миг в жизни огорчила вас. Я беспрерывно упрекаю себя в непостоянстве и умиляюсь, удивляюсь тому, на что вас подвигла любовь; ради несчастной, нестоящей вас; я всей моей кровью, – прибавила она, заливаясь слезами, – не искуплю и половины страданий, которые причинила вам.

Ее слезы, ее речи, тон, которым она произносила их, произвели на меня столь удивительное впечатление, что мне казалось, будто душа моя распадается.

Берегись, берегись, милая моя Манон, – сказал я, – у меня не хватит силы перенести столь сильные доказательства твоей любви; я не привык к избытку радости. О, Боже! – вскричал я, – я больше ни о чем не прошу тебя: я уверился в сердце Манон; оно таково, каким я и желал, чтоб оно было для моего счастья; отныне я не могу уж быть несчастлива, мое блаженство настало.

И оно не исчезнет, если только зависит от меня, – отвечала она; – и я знаю также, где всегда могу рассчитывать найти свое блаженство.

Я заснул с этими прелестными мыслями, превратившими мою мазанку во дворец, достойный первого в свете властителя. Америка казалась мне обетованной землей.

– Для того чтоб узнать истинную сладость любви, – часто говорил я Манон, – надо заехать в Новый Орлеан. Тут только любят без расчета, без ревности, без непостоянства. Наши соотечественники едут сюда на поиски за золотом; они и не воображают, что мы нашли тут сокровища более драгоценные.

Мы заботливо хранили дружественное расположение губернатора. Через несколько недель после нашего приезда, он был так добр, что поручил мне небольшую, ставшую вакантной, должность в форте. Хотя она была и неважная, но я принял ее, как милость небесную. Я получил возможность жить, не будучи никому в тягость. Я нанял себе слугу, и служанку для Манон. Наше небольшое хозяйство устроилось. Я вел себя согласно с правилами, и Манон также. Мы не упускали случая, когда имели возможность, оказать услугу или сделать добро нашим соседям. Официальное положение и мягкость нашего обращения доставили нам доверие и любовь всей колонии. Мы вскоре заслужили такое уважение, что считались после губернатора первыми лицами в городе.

Невинность наших занятий и спокойствие жизни способствовали тому, что мы незаметно вспомнили о религиозных требованиях. Манон никогда не была безбожницей. Я также никогда не принадлежал к тем кранным вольнодумцам, которые хвалятся тем, что соединяют испорченность нравов с неверием. Любовь и молодость были причиной моего распутства. Опыт был нам заменою возраста; он произвел на нас такое же действие, как годы. Наши всегда рассудительные разговоры привели нас незаметно к мысли о любви, согласной с добродетелью. Я первый предложил Манон эту перемену. Я знал правила ее сердца. Она была пряма и естественна в своих чувствах, – качество, всегда располагающее к добродетели. Я дал ей понять, что для полного счастья нам недостает одного:

Именно, – сказал я, – оно должно получить благословение неба. Мы люди бесхитростные, и сердца наши так созданы друг для друга, что мы свободно можем жить, забывая о долге. Мы могли так жить во Франции, где для нас равно было невозможно, как перестать любить друг друга, так и устроиться на законном основании; но в Америке, где мы зависим только от самих себя, где нам нечего считаться с произвольными законами сословий и благоприличия, где даже думают, что мы обвенчаны, – кто мешает нам обвенчаться в самом деле и облагородить нашу любовь обетами, которые укрепляет религия? Я, предлагая вам руку и сердце, – добавил я, – не предлагаю ничего нового; но я готов возобновить этот дар у подножия алтаря.

Мне казалось, что эти слова исполнили ее радости.

Поверите ли, – отвечала мне она, – что эта мысль приходила мне тысячу раз как, мы в Америке. Боязнь, что вы ее не одобрите, заставляла меня хранить это желание в моем сердце. Во мне нет надменного притязания название вашей супруги.

– Ах, Манон! – возразил я, – ты стала бы супругой короля, если б небо даровало мне венец при рождении. Не станем колебаться. Нам нечего опасаться каких-либо препятствий. Я нынче же переговорю об этом с губернатором и сознаюсь ему, что доселе мы его обманывали. Пусть пошлые любовники, – добавил я, – боятся нерасторжимых оков брака. Они не боялись бы их, если б были, как мы, уверены, что будут всегда носить оковы любви.

После этого решения я оставил Манон на вершине радости. Я убежден, что нет ни одного честного человека на совете, который не одобрил бы моих намерений при моих тогдашних обстоятельствах, то есть когда я был роковым образом порабощен страстью, которой не мог победить, и отягощен упреками совести, которых не должен был заглушать. Но найдется ли кто-либо, который назовет мои сетования несправедливыми за то, что я жалуюсь на суровость неба, отвергшего мое намерение, предпринятое мною ради того, чтоб угодить ему? Ах, что я говорю: отвергнуть! Нет, оно наказало меня за него, как за грех. Оно терпеливо относилось ко мне, когда я слепо следовал пути порока, и хранило самые жестокие наказания до того времени, как я стал возвращаться к добродетели. Я боюсь, что у меня не хватит силы докончить рассказ о самом гибельном событии, какое когда-либо случалось.

Как я условился с Манон, я отправился к губернатору, чтобы попросить его согласия на наше бракосочетание. Я бы остерегся и не сказал ни слова ни ему, ни кому другому, если б мог надеяться, что его священник, единственный в то время в городе, согласится оказать мне эту услугу без его соизволения; но, не надеясь, что он сохранит все втайне, я решился действовать открыто.