Иллюзия пользователя. Урезание сознания в размерах - Тор Норретрандерс

Когда мы слышим сообщение и в нашем обычном понимании этого слова воспринимаем информацию, это на самом деле доказывает: в данном сообщении нет так много информации, как могло бы быть. Канал или трубка, через которую мы слышим, передает гораздо больше деталей, чем мы воспринимаем, когда получаем сообщение. Но мы игнорируем эти детали, так как знаем, что мы получаем сообщение, а не какой-то зашифрованный код, где мы не можем уловить определенного смысла.

Наше повседневное понимание информации на самом деле относится к отсеянной информации: в обычной жизни мы воспринимаем сообщения как содержащие много информации, потому что нам нет необходимости обращать внимание на все детали, на всю физическую информацию — мы имеем дело только с несколькими отличиями.

Когда же, с другой стороны, запись проигрывается наоборот, она не воспринимается как содержащая большое количество информации в нашем обычном понимании. Это просто набор звуковых различий, который не был структурирован путем отбраковки информации. Мы воспринимаем его не как информацию (хотя в физическом смысле информации здесь полно), а как беспорядок. Беспорядок настолько богат структурно, что воспринимается как вообще не имеющий структуры.

Наше повседневное понимание информации базируется на вопросе: «Есть ли одно макросостояние, которое позволит нам игнорировать множество микросостояний?». Если да, то мы понимаем получаемое сообщение и нам не нужно тратить слишком много умственных усилий, чтобы его усвоить. На это требуется меньше крови.

Концепция понимания, таким образом, связана с объективными физиологическими процессами. Ларс Фрайберг и его коллеги изобрели метод изучения моделей циркуляции крови, который позволяет объективно определить, понимает ли человек датский язык! Или, если вам будет угодно, язык навахо.

На конференции по изучению мозгового кровообращения в Копенгагене в 1990 году многие ветераны подобных исследований обсуждали, каким образом можно интерпретировать эту метаболическую активность. Что на самом деле заставляет кровь приливать к участкам мозга, когда что-то происходит?

Луис Соколофф из Американского национального института ментального здоровья, пионер в этой области, обобщил это так: метаболическая активность, а, следовательно, и необходимость в притоке крови возникает не как результат функционирования нервных клеток. Метаболизма требует работа нервных клеток, которые готовятся к выполнению следующей задачи. Другими словами, не работа, которую выполняют клетки, требует крови — а подготовка к следующей задаче: освобождение от отходов.

«Таким образом, метаболическая активность, следовательно, ассоциируется не непосредственно с функциональной активностью, а с восстановлением после последствий такой активности», — объясняет он.

Это подобно тому, как настоящая проблема демона Максвелла состоит не в том, чтобы получить знание о положении молекул, а в том, как потом избавиться от этого знания.

Поток крови — это на самом деле мера всей той информации, от которой мозг избавляется в процессе работы. Это необходимый метаболический процесс, который нужен нервной клетке для того, чтобы она забыла, чем только что занималась.

Изучения церебрального энергетического метаболизма — это изучение работы, которую выполняет мозг. Очень важно понять, что даже внутренняя умственная активность, к примеру, вспомнить, как меблирована комната — это настоящая физическая и физиологическая активность, которая имеет выраженную связь с вполне осязаемыми факторами. Мышление — это материальный процесс тела, который полностью напоминает такой вид телесной активности, как движение.

Нет причины считать, что мышление чем-то отличается от всего остального, что делает наше тело. Умственные процессы требуют калорий точно так же, как и игра в теннис. И будет разумным сказать, что когда мы разговариваем, в нашем уме есть своего рода «дерево»: мы можем провести измерения и доказать, что когда люди разговаривают друг с другом, в их головах действительно что-то происходит.

Возможно, концепция эксформации менее определенна, чем концепция информации; возможно, пройдет еще много лет, прежде чем мы научимся измерять эксформацию. Но уже сейчас ясно, что существуют измеримые физиологические явления, которые включают в себя такие же состояния, как и те, которые мы имеем в виду, говоря о большом или маленьком дереве (много или мало информации), которое стоит за сообщением.

Есть смысл говорить о том, сколько времени мы думаем, прежде чем сказать. Конкретный физиологический смысл. Фактор времени в изучении кровотока мозга пока изучен очень слабо, несмотря на то, что методики изучения развиваются. С помощью этих методов сложно точно измерить продолжительность событий менее минуты, поэтому пока не получается изучить в деталях процессы разговора и мышления. Но нет сомнения, что со временем подобные методы появятся, и относительно времени произойдет такая же революция, которая происходит сегодня в рамках пространства.

И, следовательно, станет возможным понять, когда и куда протекает кровь в мозгу, когда мы думаем, разговариваем и напеваем.

Несмотря на то, что физиологический смысл в том, что мы думаем, прежде чем сказать, действительно имеется, это не отвечает на вопрос о том, как мы вообще способны научиться говорить. Откуда она исходит, эта возможность реконструировать информацию, которая не содержится в той информации, которую мы получаем?

Дети учатся говорить — и понимать. Это занимает несколько лет, и на самом деле никто не представляет, каким образом они это делают. Но все мы сделали это в свое время. Мы научились понимать, что такое лошадь. Мы научились слушать рассказы про лошадей и представлять себе, о чем в них говорится.

Отличный пример — сказки. Дети любят, когда им читают. Им нравится слушать сказки снова и снова, когда взрослые сидят рядом с ними и читают.

Детям нравится слушать одни и те же истории снова и снова, потому что они практикуются в понимании. Вместе со взрослыми они изучают благородное искусство ассоциаций. Или угадывания ментального состояния автора, которое было занято лошадьми, когда он писал эти слова.

Требуются годы, чтобы овладеть особыми маневрами, показанными в зарисовке «дерева речи».

Дерево демонстрирует, как рассказчик упаковывает большое количество информации в малое количество информации. Она проходит вниз по левой стороне. Много информации превращается в мало информации. Генерируется эксформация. Затем это небольшое количество информации передается через горизонтальную «трубу» и будет получено в неизменном виде. Следующая проблема заключается в том, как связать полученное, передать вверх по дереву и получить все ассоциации, которые необходимы, чтобы представить себе принца и принцессу на белом коне.

Складываются пути ассоциаций, модели узнавания, которые дети обожают воспроизводить снова и снова.

Но как это возможно? Как может ребенок догадаться, каким образом получить больше информации, чем присутствует в рассказе? Как могут крошечные кусочки информации запускать такую лавину явлений? Как эксформация отправителя может приводить к воспроизведению старой информации у получателя? Информация (из полученного опыта с лошадьми) не присутствует в сознании получателя здесь и сейчас — но что же тогда вспоминается?

Как может информация, которая ранее была отсеяна из сознания в процессе создания мысли, снова быть вызвана к жизни, чтобы эксформация рассказчика вызвала воспоминания о ранее отсеянной информации у получателя? Как вообще возможно составить из информации отправителя волнующие воспоминания в получателе?

Единственный реальный ответ на эти вопросы — «идите и спросите у детей». Только они способны воспроизводить непостижимый процесс обретения этой способности. Но мы все делали это. Все мы когда-то были детьми. Так что даже если мы забыли о том, как мы приобрели эту способность, точно так же, как забыли о том, как научились ездить на велосипеде (но ездить при этом не разучились!), возможно, у нас получится реконструировать хотя бы часть того, что при этом происходит.

В любом случае мы можем сказать следующее: в этом процессе должно присутствовать больше информации, чем в словах, которые были произнесены на самом деле. В противном случае нам бы никогда не удалось догадаться, что нужно подумать, услышав те или иные слова. В конце концов, нам совершенно точно не удается воспроизводить в своей голове информацию, когда мы слышим слово, которое никогда не слышали раньше — к примеру, «erecacoexecohonerenit» — не так ли?

Но ведь дети этому учатся. Должно быть что-то еще, нечто большее, чем текст, когда мы читаем его вслух. И это на самом деле есть: взрослый.

Маленькие дети могут учиться у взрослых. Снова и снова.