В поисках «полезного прошлого». Биография как жанр в 1917–1937 годах - Анджела Бринтлингер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В русской истории XVIII век есть век удачи и успеха, век энергических усилий, увенчанных счастливыми достижениями, век смелости, новизны и внешнего блеска, век, по преимуществу, аристократический и дворянский, жестокий век, не менее жестокий, чем эпоха Великой Европейской войны, так что XIX столетие представляется какой-то интермедией гуманности между двумя актами кровавой драмы. То была эпоха чувственная, легкомысленная, дерзкая, скептическая, очень умная и даже мудрая по-своему <…> Эта эпоха оглушала себя громом побед и громом литавр; упивалась наслаждениями в полном сознании их непрочности и мгновенности; тратила силы, не считая; не боялась смерти, хотя любила жизнь до безумия. Рядом со своим предшественником XIX век кажется каким-то неудачником <…> [Губер 1990: 12].
Губер предполагал также, что начало нового цикла русской истории может напоминать XVIII век:
мы уже сравнительно легко согласимся, что и XVIII век мог не стоять в русской истории совершенно изолированно. Ничто не мешает ему послужить прообразом эпох новых, еще не наступивших. Уже не двадцатому ли столетию сужден этот удел? [Губер 1990: 14–15].
Столкнувшись с апокалипсисом революции, Ходасевич решил вернуться в эдем XVIII века, в состояние невинности до пушкинского «грехопадения», когда все понятия были проще и не возникало искушения согрешить. Принявшись за поиски «положительного героя» из прошлого, который мог бы быть полезен в настоящем, Ходасевич был вынужден обойти Пушкина и XIX столетие, век заблуждений, чтобы обратиться вместо этого к Державину и веку удач и успехов. Ходасевич отчаянно искал средства преодолеть собственную эпоху и, хорошо зная о плодах древа познания, все еще надеялся стать опосредующим звеном нового цикла:
В России новой, но великой,
Поставят идол мой двуликий
На перекрестке двух дорог,
Где время, ветер и песок…
[Ходасевич 1996а: 362].
В написанном в 1937 году эссе о Набокове он связал «Памятник» Горация с аналогичными текстами Державина и Пушкина [Ходасевич 1991: 458–459]. В собственном стихотворении он обратился к этой традиции и стал если не последним, то прочным звеном: «Но все ж я прочное звено: / Мне это счастие дано».
«Поэтическая форма» жизни
Ходасевич заявлял, что его книга «Державин» ни в коем случае не является художественным вымыслом, но представляет собой точное описание жизни:
Биограф – не романист. Ему дано изъяснять и освещать, но отнюдь не выдумывать. Изображая жизнь Державина и его творчество (поскольку оно связано с жизнью), мы во всем, что касается событий и обстановки, остаемся в точности верны сведениям, почерпнутым и у Грота, и из многих иных источников [Ходасевич 1997а: 121].
Соблюдая строгую методологическую дисциплину, Ходасевич реконструировал жизнь Державина путем пересказов и анализа источников. Он осуществлял эту работу в трудных условиях эмигрантской жизни и потому не имел доступа к новым материалам; вместо этого ему приходилось использовать собственные автобиографические записи Державина, а также воспоминания современников и огромную биографию поэта, написанную Гротом.
Однако Ходасевич объяснял, что не делает сносок, так как «иначе пришлось бы их делать едва ли не к каждой строке» [Ходасевич 1997а: 121], он называл только одну из причин подобного решения. Значительная часть материала, использованного Ходасевичем, действительно была взята непосредственно из источников, и текст часто совпадал с ними дословно, отчего справочный аппарат в виде сносок, если бы давался в книге, оказался бы громоздким и неуклюжим. Однако более важным фактором для автора была публика, для которой он писал. Не все читатели могли свериться с Гротом или Державиным, и, разумеется, не каждый эмигрант захотел бы расшифровывать педантичный академический стиль Грота или эксцентричную прозу XVIII века – записки Державина. Державинская автобиография на самом деле могла показаться претенциозной даже в то время, когда была написана: поэт рассказывал о себе в третьем лице, прибегая к самовосхвалениям и защищаясь от возможных нападок. Ходасевич преобразовал этот рассказ, превратив его в сдержанный и обаятельный портрет великого литературного «старика». При этом, хотя Ходасевич строго придерживался основной линии, в хронологическом порядке рассказывая о жизни поэта от рождения до смерти, ему пришлось подвести под это новое основание, создать скелет, на котором нарастет плоть его собственного Державина. Если вернуться к метафоре шитья лоскутного одеяла, то «лоскутками» здесь оказались определенные исторические факты или анекдоты, которые Ходасевич-биограф должен был соединить. У него оставалась также и возможность выбора: какой именно из «лоскутков» исторической правды подшить, а какой отбросить. Выбор нескольких «лоскутков» из нескольких возможных представляет собой своего рода «фабулизацию» жизни или события. Внедрение их в сюжет – сшивание воедино. Можно предположить, что Ходасевич поддался искушению добавить к своему описанию державинской жизни воображаемые события, диалоги или персонажей, как часто поступают биографы-романисты. Сам поэт, однако, клялся, что все эти элементы его биографии были основаны на исторических источниках, документах и письмах:
Что касается дословных цитат, то мы приводим их только из воспоминаний самого Державина, из его переписки и из показаний его современников. Такие цитаты заключены в кавычки. Диалог, порою вводимый в повествование, всегда воспроизводит слова, произнесенные в действительности, и в том самом виде, как они были записаны Державиным или его современниками [Ходасевич 1997а: 121].
Ходасевич действовал так, как, по его представлениям, должен поступать историк, изображающий своего героя в соответствии с источниками и добавляющий только некоторые собственные суждения и связки [Ходасевич 1997а: 121]. Однако заявления Ходасевича относительно точности его исторического исследования должны заставить задуматься читателей. Почему автору было так важно, чтобы читатели поверили, что его книга – это «подлинная» биография Державина?
Все детали, внесенные в эту биографию, основаны на исторических источниках. Однако важно «сшить» жизненные подробности в связный нарратив, сметать вместе все куски, чтобы обнаружился общий узор лоскутного одеяла. Создавая свое повествование о жизни Державина, Ходасевич одновременно интерпретировал ее, проводя несколько взаимосвязанных идей. Как мне кажется, у Ходасевича было три важных идеи. Во-первых, он хотел написать биографию, которая представила бы «поэта» как универсальный характер, оставаясь при этом верной облику исторического Державина и правдиво воспроизводя его жизнь. Во-вторых, Ходасевич, желая найти в биографии Державина обобщающее единство, приходил к двум главным темам: присутствие Бога в жизни поэта, определившее его понимание себя в мире, и роль судьбы, руководившей державинскими поступками. Ходасевич манипулировал державинским пониманием Бога и судьбы, используя эти категории – основные в эпистемологии XVIII века
