Сын погибели - Владимир Свержин

Верзила молча кивнул, не желая связываться с воплощенным правосудием.

— Теперь, — Гарри повернулся к лучнику, — ты. Ступай к замку, скажи, что я велю им открыть ворота!

— Но… старая госпожа… — вояка замялся. — Она ни за что не позволит сделать этого.

— Мне дела нет до старой госпожи! Пусть себе позволяет или не позволяет, что ей вздумается. Объясни своим приятелям по ту сторону ворот, что я казню всю их родню, какую найду в селении. А потом, когда я войду в стены, — и их самих. Пусть немедля откроют ворота. Уже смеркается, а Федюня должен ночевать в замке. Здесь будет его столица — не о том ли говорит этот флаг? — Он указал на алое полотнище, трепетавшее над башней.

— Я сделаю все, как вы велите! — повинуясь командному тону апостола нового пророка, склонил голову лучник и поспешно бросился к узкой насыпи, ведущей от городского палисада к надвратной башне.

— Что ты им приказал? — приблизился к Гарри Кочедыжник, наконец обретший твердую почву под ногами.

— Я велел им позаботиться о ночлеге и провианте. Вон нас сколько! Ни о чем не беспокойся, я все сделаю в лучшем виде.

— Но к чему? Мы пришли домой к этим людям, как добрые гости к радушным хозяевам. Нам следует с почтением просить их уделить нам толику от хлебов своих, а затем смиренно проститься с щедрыми хозяевами и идти своей дорогой.

— Но как же все эти люди? Они поверили тебе, вступились, презрев гибель и кары. Если ты уйдешь, оставив их, их всех перебьют.

— Но я не хотел этого! — Федюня жалобно поглядел на соратника. — Я лишь пытался втолковать, что им следует бороться не со мной, а с собственным страхом.

— Они преодолели страх и теперь будут идти с тобой до конца, даже если ты поведешь их на штурм самого Лондона, а не этого замка.

— Я не хочу ничего штурмовать! — В глазах Кочедыжника блеснули слезинки. — Я хочу поговорить со своими друзьями!

— Для меня всегда честь говорить с тобой!

— Нет, ты не понял. С тем рыцарем и его собратом.

— Которые пытались схватить тебя? — нахмурился Гарри.

— Напротив, они лишь хотели спасти меня. Это мои друзья.

— Какие странные друзья! Хорошо. Сейчас они в обозе, там. — Он махнул рукой в неопределенную даль. — Но как только мы разместимся на ночлег и я смогу обеспечить твою безопасность, приведу их.

Старец Амвросий не хотел отправляться в поход на Тмуторокань. Годы брали свое, и подчас ему казалось, что только закаленный жизненными испытаниями дух заставляет еще двигаться дряхлое тело. Но воля Святослава была непреклонна.

Вернувшись из похода к Светлояр-озеру уже Великим князем, Мономашич, казалось, растерял по дороге прежнюю бесшабашную удаль, ему больше не с кем было состязаться ни в доблести, ни в радушии. Брат теперь сидел на троне за тридевять земель, отец и вовсе обитал в водах священного озера в зачарованном граде Китеже. Иногда он являлся Святославу во снах, беседуя о жизни и давая советы, но всякий раз Святослав не ведал, то ли впрямь отец и с того — иного — света заботится о нем, или же то демоново смущение, злое коварство, и враг рода человеческого видом мудрого Владимира Мономаха терзает душу его.

В такие часы Святослав просыпался в холодной испарине и до рассвета стоял на коленях у образов, шепча молитву. И только речи благочинного старца Амвросия приносили покой и ясность духа. Стоит ли удивляться, что опричь статных молодцов кованой рати Святослав пожелал взять в поход древнего годами старца.

Амвросий, никогда не имевший собственных детей, молодых княжичей-близнецов Мстислава и Святослава любил, как любил бы сыновей. Но то, что некогда услышал он от василевса Алексея Комнина, батюшки нынешнего повелителя ромеев, за многие годы не стерлось в его памяти. Подозвав к себе монаха-чернеца, император негромко сказал: «Русь — спящий лев. Ежели очнется она ото сна, то не чудь с мерью, не степные волки— печенеги для нее добычей станут, а земли ромейские. А уж при Мономахе и сынах его пробуждения всякий час ждать можно. Посему от слова твоего зависеть будет — ждать ли нам нового Аскольда и Олега под стенами Константинополя, или жить спокойно, если только возможно ожидать покоя, обитая в кругу воинственных и завистливых варваров».

Все эти годы Амвросию удавалось смирять гордыню потомков императора Константина Мономаха и даже в часы их небывалого могущества внушать мысли о мире и любви к братьям во Христе. Теперь сотворенное им за долгие годы грозило рухнуть, похоронив среди руин его самого, и возлюбленное духовное чадо, и, быть может, ромейскую империю.

Не к добру пришла василевсу мысль дергать за усы спящего льва. Кто бы ни говорил сегодня правду: неизвестный херсонит с его подметным письмом или же посол ромейский — все едино. Проснется лев — не сегодня, так завтра пожелает на Царьград прыгнуть.

Амвросий достал из рукава и вновь развернул пергамент. Тот, кто писал его, уж никак не друг василевсу Иоанну. И Великого князя руссов желает он использовать как богатырскую палицу, сокрушая то, что своими руками поразить не в силах. Как Бог свят — в Херсонесе гнездо измены свито. Но только предположение сие есть игра ума, ничего более. У самых что ни на есть ступеней трона враг таиться может.

А что, коли вдруг сам Ксаверий Амбидекс среди заговорщиков? Язык его одни речи произносит, а рука совсем о другом говорит. Если не он сам, так кто-то из его свиты.

Проще всего на херсонитов думать, которые от Понта до княжего шатра посла сопровождали, а ну как нет? Что будет, если Амбидексу о письме тайном сообщить? Если прав неведомый радетель интересов русских, и ромеи Святославу впрямь недоброе замыслили, то смерть за плечом у князя стоит.

«Негоже так, негоже, куда ни кинь — либо Константинову граду разор да смута, либо чаду любезному гибель неминучая. Негоже, — думал про себя Амвросий, призывая силы небесные сжалиться и дать ясность розмыслу его. — Как из такого-то силка выбраться? А может, еще образуется все? — мелькнула у Амвросия слабая надежда. — Поутру Святослав проснется и не вспомнит, было ли послание, упреждающее о коварстве ромейском. Вон он как пьян был, а коварства вдруг никакого и нет, и все от точки до точки… как о том Ксаверий Амбидекс докладывал». Старец на мгновение задумался и с грустью подытожил: «Хорошо бы так, да вряд ли. Во всяком случае, оповещать посла не стоит покуда. И след разобраться во всем самому. Надо обернуть дело так, чтобы Святославу и ромеям с божьей помощью выгода и радость небесная была».

Амвросий затеплил свечу у образа Богородицы, висевшем аккурат у изголовья его простой, покрытой дерюгой лежанки.

«Дева пречистая, святая родительница Спасителя человецей, услышь меня, многогрешного! Не за себя молю, за сына во Христе, за дом родной. Дай мудрости и сил душевных, дабы обрести мир и человецем спасение!»

Бернар Клервосский стоял на коленях перед изваянием Девы Марии. Скорбная Матерь божья с печалью взирала на сына, только что снятого с креста. Бернару казалось, что он воочию зрит запекшуюся кровь на челе, истерзанном терниями венка, на руках, ногах и в боку спасителя. Голова его покоилась на коленях матери, будто сын, утомившись от долгого тяжелого пути, уснул и, проснувшись, вскоре опять вернется в мир.

Бернар вглядывался в мраморное изваяние, вышедшее из-под резца умелых ромейских мастеров два века тому назад, и ему настолько ясно представлялось, как белый камень окрашивается живою кровью, что невольно хотелось прикоснуться к нему, дабы убедиться, что это лишь плод воображения.

— Так и апостол Фома, не веря в раны сына божия, вложил персты в них, чтобы удостовериться, что они явь, — под нос себе пробормотал настоятель Клервосской обители. — Но вера наша крепка и неизменна, и нет тьмы, коя бы поглотила свет, открытый мне.

Прошептав это, Бернар повернулся к молчаливо ожидавшему распоряжений брату Россалю:

— Прибыл ли доблестный Гуго де Пайен?

— Да, отец мой, он уже давно здесь и только ждет позволения войти.

— Ступай и скажи, что я приму его.

Бернар вновь отвернулся, чтобы скрыть невольную торжествующую улыбку. Со времени своего чудесного возвращения из Британии, со времени сокрушения и попрания короля Генриха Боклерка уверенность в божественной сущности предначертанного ему пути стала непоколебимой. Отныне всякий день, всякий час служил воплощению Господнего замысла, и в этом великом деянии Гуго де Пайен был его руками: сильными и умелыми его — Бернара — руками.

Сегодня настоятель Клервосской обители знал, что родич привез хорошие новости. Об этом сообщил гонец, посланный предводителем Христова воинства еще вчера. Что именно хотел поведать де Пайен, посланцу не было известно, но и без того аббат чувствовал, что близится нечто великое, и этот день решит многое.

— Благослови меня, отче. — Рыцарь с алым лапчатым крестом на белом плаще преклонил колено пред настоятелем.