Дело № 306. Волк. Вор-невидимка - Матвей Ройзман

— Да.

— Вы уверены, Анна Ильинична, что его шуба, брюки, перчатки были измазаны только глиной? Может быть, вы видели следы крови?

— Что вы, товарищ начальник! — воскликнула женщина, всплеснув руками.

— Румянцев мог с умыслом испачкаться в красной глине, чтобы скрыть следы крови.

— Это верно, мог, — согласилась она. — А я-то все отмыла.

— Он сам просил об этом?

— Не просил, а сказал: «Как я завтра в редакцию пойду?»

— Значит, Румянцев был тепло одет? В ночь с четвертого на пятое декабря термометр показывал шесть-семь градусов ниже нуля. Не так уж холодно! А в протоколе записаны ваши слова: «Румянцев дрожал»…

— Дрожал. Врать не стану. Да уж он такой… зяблик… Всегда пристает: «Протопили бы печь, Анна Ильинична, руки мерзнут — рисовать не могу».

Мозарин пригласил к себе секретаря партийной организации редакции, в которой работал Румянцев. Секретарь знал художника около года, считал его талантливым карикатуристом, неплохим общественником, но указал на отрицательную сторону его характера — вспыльчивость. Капитан спросил, как вел себя Румянцев в последние дни. Оказалось, художник сразу же рассказал о том, что случилось с его соседкой Комаровой. В редакции знали о любви Румянцева к этой женщине, сочувствовали ему. Художник явно нервничал, работал хуже…

Румянцев пришел в Уголовный розыск на следующий день утром. Он сидел в комнате секретарши и курил одну папиросу за другой. Войдя к Мозарину, извинился, что не мог прийти вчера: редактору не понравился его рисунок, пришлось переделывать. Капитан предложил Румянцеву рассказать об Ольге Комаровой все, что он считает нужным.

Для художника существовали две Ольги: одна до замужества, другая — после. Первая — жизнерадостная, душевная. Она умела дружить с людьми, с ней было легко и хорошо. В чертежно-конструкторском бюро Ольга считалась лучшей работницей. Все спорилось в ее руках, все удавалось ей.

Замужество словно сковало ее. Она сделалась неприветливой, сторонилась людей, стала хуже работать. Казалось, что жизнь не радует ее.

— Вы не думаете, что Комарова покончила с собой? — спросил Мозарин.

— Нет, этого я не могу сказать, — ответил Румянцев. — Но нервное состояние, в котором она находилась в последнее время, могло привести к трагической развязке. Я не имею права больше ничего говорить, — тихо добавил он, — потому что все остальное — плод моих собственных догадок. А я за эту неделю потерял способность правильно мыслить.

— Вы хотели увезти Комарову на Кавказ?

— Да, хотел, — подтвердил художник. — Мне заказали несколько морских пейзажей. Я звал ее с собой.

— Но вы ведь знали, что Комарова замужем?

— Мне казалось, что она несчастлива. Я не предлагал ей стать моей женой. Мне хотелось помочь ей.

— Почему же вы ей угрожали?

— Я? Ольге?.. — Художник вскочил с кресла. — Я просил, я умолял…

— Из ваших слов можно заключить, что причиной удрученного состояния Комаровой был ее муж?

— Отказываюсь отвечать на этот вопрос.

— Жильцы видели, как вы выбежали из ворот и поспешили вслед за Комаровой, — сказал капитан, помолчав. — Вы подтверждаете это?

— Да. Я хотел догнать ее, чтобы сказать о моем упущении в рисунке для стенной газеты.

— О каком упущении?

— Она просила сделать шарж в красках, а я сделал карандашный рисунок.

— Вы не догнали Комарову?

— Представьте, нет. Прошло не более трех минут, как она ушла. Просто удивительно!

— Еще раз спрашиваю, гражданин Румянцев! Вы утверждаете, что не догнали Комарову и не говорили с ней?

— Не догнал и не говорил.

— А если я вызову сюда свидетелей, которые видели, что вы догнали Комарову и разговаривали с ней, тогда как?

— Тогда я буду твердить свое, а они свое, — ответил художник.

По существу допрос не дал Мозарину ничего нового. Но показания Марьи Максимовны и Анны Ильиничны и, наконец, странные ответы художника невольно вселяли подозрение. Лейтенант был убежден: Румянцев рассказал значительно меньше того, что знал. Разве так ведет себя человек, любящий женщину, которая исчезла и, наверное, убита? Да будь на его месте он, Мозарин, и случись бы такая история с Надей, — он всю душу выложил бы следователю! Нет, нельзя просто отпустить художника…

Это и побудило капитана пойти к Градову, доложить о допросе и попросить разрешения на обыск в комнате художника. Градов заметил, что капитан правильно обратил внимание на искусственный тон ответов Румянцева. Эту чуткость к неискренности свидетеля надо всемерно в себе развивать.

Но тут же полковник обрушился на Мозарина за то, что он пытался поставить себя на место Румянцева и, исходя из этого, решать, так ли ведет себя художник во время допроса.

— Это вечная ошибка молодых следователей, которые любят ставить себя на место обвиняемого, — говорил Градов, посматривая на капитана своими добрыми, проницательными глазами. — Вы, дорогой мой, человек с определенным умом, волей, характером, культурой — словом, со всеми вашими особенностями, ставите себя на место другого человека, который весьма отличается от вас. Разве вы будете действовать при одинаковых обстоятельствах так же, как он? Конечно, нет! Стало быть, все ваши выводы будут в корне неверны. Нет, вы должны поступать как раз наоборот: во время следствия как следует изучить человека, его все не только главные, но и второстепенные черты, а изучив, как бы наделить ими себя. Вообразить, что вы — это он! Тогда выводы будут правильны, психологически верны.

Скоро принесли от комиссара Турбаева ордер на обыск у Румянцева. Художник молча выслушал это решение, без возражения подчинился личному обыску и безмолвно спустился с Мозариным и оперативными сотрудниками вниз, где у подъезда поджидал синий с красным пояском автомобиль.

В комнате Румянцева стоял мольберт с начатым портретом Ольги. По стенам висели прикрепленные кнопками вырванные из альбома листы с карандашными набросками Ольги в разных ракурсах.

Во время обыска присутствовали понятые: Анна Ильинична и управляющая домом. Были осмотрены вещи художника, его книги, просмотрены письма. Искали огнестрельное или холодное оружие, пятна крови на одежде. В нижнем ящике комода, под аккуратно сложенным бельем, Мозарин нашел новенькую записную книжечку в металлическом переплете. В ней находилась фотография Комаровой. Молодая женщина смотрелась в ручное зеркальце, поправляя прическу. На обратной стороне открытки, в правом углу наискось, легким почерком было написано: «Прости, Евгений, что прошла мимо тебя». Внизу — подпись Ольги Комаровой и число. Число! За три месяца до исчезновения.

Уже под конец обыска один из оперативных работников, перебирая наваленные в углу рисунки художника, под одним из них нашел свернутый в тугой комочек платок Румянцева: на платке были засохшие красные пятна.

Художник сказал, что в ночь с четвертого на пятое декабря он упал в канаву. Этим платком он пытался стереть глину с шубы, убедился, что это невозможно, и, придя домой, бросил грязный платок в угол. Капитан положил платок в оперативную сумку и приобщил его к протоколу обыска.

Когда Мозарин и оперативные сотрудники собирались уходить, Румянцев сказал:

— Мне неприятны ваши подозрения, но я рад, что вы так энергично действуете. Теперь я уверен, что все будет выяснено до конца.

Искренне он говорил или прикидывался?

Синий автомобиль помчался по ровной снежной дороге. Пронеслись мимо Покровского-Стрешнева с его опрятными, словно игрушечными домиками, крыши которых казались вылитыми из сахара. Навстречу плыла Москва…

Оперативные работники убеждали Мозарина, что художник имел много времени, чтобы подготовиться к обыску. Один из них считал его человеком лживым, другой указывал на его невероятное хладнокровие, дающее ему силы в такие тяжелые для него дни писать портрет Комаровой.

Мозарин передал платок Румянцева в научно-технический отдел и написал в сопроводительной записке, что художник, возможно, вымазал свой платок глиной, чтобы скрыть под ней пятна крови.

Когда Мозарин вышел в коридор за ним вышла Надя Корнева и сказала, что у нее есть билеты в цирк.

— Нет, Надя, спасибо! — проговорил он. — Сегодня я не в состоянии никуда идти.

— Да вы чем-то расстроены, Михаил Дмитриевич?

— Не клеится у меня следствие! — со вздохом сказал капитан.

— А вспомните, как бился Виктор Владимирович, пока не разыскал Рыжую Магду? Трудное было дело. Никто же не упрекал его.

— Знаете, что хуже всего? — сказал офицер. — Не скажут: «Вот капитан милиции Мозарин не справился с работой». А скажут, как всегда: «Милиция прохлопала». Это обиднее всего.

— Не поддавайтесь унынию, Михаил Дмитриевич! — горячо сказала Надя. — Я уверена, что вы доведете следствие до конца и найдете преступника.