Камбрийская сноровка - Владимир Коваленко

   Еще это позволяет строить собор по кусочкам — когда стена временная и дешевая, в передней части нефа под временным перекрытием и за временной, деревянной, стеной может идет служба, рабочие в это время поднимать следующую секцию. Пройдет время — секцию перенесут, и неф вырастет на ее длину. Можно строить действующий собор годами… веками…

   Так строили в классическом и позднем средневековье — а достраивали и до двадцатого века…

   Немайн замялась. Пирр немедленно спросил:

   — Ты, великолепная, что–то вспомнила?

   — Название стиля, — сказала Немайн. — Такие соборы называются готическими. Вот что, оказывается, движет вперед архитектуру! Экономия!

   — Экономия… — эхом откликнулся Пирр. Слово он произнес чуть иначе, на греческий манер: «ойкономиа». Затих.

   Немайн поняла — попалась! Произнесла слово, успевшее за столетия поменять смысл. Что будет? Оставалось ждать, и она ждет, только ушами прядет.

   Наконец, священник заговорил.

   — Обычно об ойкономии говорим мы, клир, когда рассуждаем о том, насколько Церкви нужно прислушиваться к светской власти. Что можно попустить, а где стоять до конца, до мученичества… Выходит, и у правителей такое есть, только по отношению к Церкви?

   Снова вздохнул. Прибавил:

   — И наверняка языческое! На основе трактата Ксенофонта…

   — Есть, батюшка, — согласилась Немайн. — Например, согласиться на наружные, поверх контрфорсов, стены. Чистой воды ойкономия: мне одни убытки, гражданам убытки, зданию — лишняя нагрузка. Но ты просишь — сделаем, и все равно готический собор выйдет в два раза дешевле романского. Правда, если согласишься терпеть выставленные наружу «ребра», можно будет пораньше заказать что–нибудь из утвари, вставить витражи…

   Снова договорились! Может быть, потому, что обращение «батюшка» стало понемногу превращаться в титул духовного наставника Кер–Сиди — так же, как «папа» стало титулом епископов Рима. Что ж, Пирр действительно неплохо прижился, пусть радуется признанию. Правда, святой отец проявил изрядный интерес, как он выразился, «к аварской девушке, называющей себя Анастасией». Предположил, что ей нужно пастырское утешение и предложил свои услуги. Немайн согласилась. Почему нет?

   До самого полудня все спорилось. Даже сообщения о том, что в трактирах сегодня дерутся чаще обычного, не портят настроения. Ну, перебрали иные пива… особенно много влезает в горцев! Хорошее утро, но пора и поспать. Домой, в башенку — и на бочок!

   Не сразу. Сначала — маленький. Круглые, почти сидовские глаза августы Анастасии.

   — Твой… сын?!

   — Ага. Подарили! Еще летом… Назвала Владимиром. Вовка, знакомься — это тетя Настя… Она хорошая.

   Потом — привычное: лоскутный ковер под боком. Веселая возня. Если смотреть на малыша, как на ровню — играть с ним интересно. Он уже не сверток, только и умеющий дышать, сосать и пачкать пеленки. Уже знает несколько слов… скорей бы их стало побольше! Немайн счастлива, как всегда, когда с маленьким занимается — но вот ушастая голова завертелась. Сида словно из морока выскочила, вспомнила о той, что пробиралась в эту комнату через целый континент, надеялась застать здесь сестру. А нашла… Кого?

   — Анастасия… Мы не слишком бузим?

   Базилисса сидит на постели — с низкой мебелью еще не освоилась. Руки устало сложены на коленях, смотрит сверху вниз.

   — Нет… Вот уж не думала, что ты детей любишь. Маленьких.

   — Как можно не любить? Они хорошие… А этот, вообще, мой!

   — Странно… А, поняла. Ты для него игрушки изобретаешь.

   И это тоже. Все пришлось «изобретать» из памяти. И коника–качалку, и пирамидку, и кубики — со сточенными углами. Ничего, что не сделал бы хороший столяр после нескольких минут объяснений. Вот глиняные свистульки, глиняные, обожженные в печи, ярко раскрашенные, здесь уже есть. Немайн обещала лично запеть насмерть любого, кто подарит сыну такую: по большим ушам сиды крик свистульки бьет больней, чем плеть по задубевшей спине гребца–каторжанина. Зато птички, рыбки и лошадки без свистка — сколько угодно.

   Сегодня Немайн принесла сыну любимую забаву. Мешок, да не пустой: вот кого вытянет, не угадаешь. Значит, интересно! Малыш тянется, но мама прячет в мешке руку. Озорно крутанула ушами.

   — А что у нас в мешочке? Пушистенькое!

   Выдернула из мешка руку — на ней меховая рукавичка, только нос–бусинка пришит и усы длинные. Стоит чуть сдвинуть пальцы — усы забавно топорщатся, да и утробное мурлыканье в исполнении матери получается ласковым… Странная штука старые легенды: рычать сиде можно сколько угодно. А петь, даже колыбельные сыну — нельзя!

   Маленький рад. Хлопнул в ладоши. Попробовал игрушку схватить — не вышло, зверик увернулся. Немайн хихикнула.

   — А кто это? Это зверь! Скажи: зверь.

   Малыш посерьезнел, глазенки изучают шерстяную рукавичку — та и рада, крутится рядом, фыркает, нюхает воздух. Смешная!

   — Ну, так кто это у нас? Зверь? Скажи: зверь!

   Малыш молчит. Смотрит, внимательно. Говорит:

   — Мама.

   Немайн вздыхает. Выдергивает руку из игрушки, ставит пушистую перчатку на тряпичный ковер — мордочкой к сыну.

   — А теперь кто?

   — Звел!

   Загребущие руки хватают игрушку… Обнимают. Ну любит он рукавичку–звереныша! Спать без нее отказывается. А позади — другой ребенок, постарше. Окликает:

   — Сестра… Прости, не получается звать тебя чужим именем.

   — Зови сестрой. Можешь и младшей: тоже будет правильно!

   — Опять за свое? Не выйдет, дудочки! Ты старшая, я всегда на тебя быть похожей хотела… И хочу. Ты почему на полу лежишь?

   — А как с Вовкой играть? Я и так слишком часто смотрю на сына сверху вниз. Когда в кроватке качаю, когда кормлю, когда учу ходить…

   — А зачем игрушка такая страшная: зверь?

   — Почему страшная? Мягкая, теплая…

   — Страшная! Эйра говорила, тебя оборотнем считают. Может, поэтому?