Сборник критических статей Сергея Белякова - Сергей Беляков

А в наши дни в Екатеринбурге живет писатель, который сначала придумывает своих героев, а потом долго и внимательно изучает с помощью различных оптических устройств: то ловит мысли своих персонажей в окуляр бинокля, то рассматривает их клетки под микроскопом. На страницах романов О.Славниковой множество упоминаний о самых разнообразных оптических приборах: “самодеятельная”, по выражению автора, оптика (подглядывание в замочную скважину), уподобление глаз героев биноклям, подзорной трубе и, наконец, микроскоп в руках самого автора, напоминающего естествоиспытателя в научной лаборатории. Эффект усиливается соответствующим освещением: “свет на кухне чрезмерно яркий, лабораторный”, “в холодном судорожном свете”.

Существенную роль в экспериментах играет расстояние, с которого ведется наблюдение: с астрономического расстояния жизнь выглядит, “точно маленький рай”, а герои представляются довольно привлекательными, но стоит приблизить объект изучения, как обнаружатся отвратительные изъяны лица и души. Порою кажется, что автору нравится настраивать прибор, искать фокус, отчетливое изображение. “Вика существовала в первом куске размытого текста…” В этом фрагменте процесс возникновения замысла, поиски вариантов и создание окончательного текста уподобляются наблюдению за делением клеток через стекло микроскопа: сначала мутная капля на предметном стекле, затем размытое и наконец четкое изображение. Образы героев из прошлого обычно неясные, стертые (старые фотографии из семейного альбома Софьи Андреевны в “Стрекозе” или расплывчатый снимок Павлика из романа “Один в зеркале”). Портреты героев, действующих в настоящем, напротив, чрезмерно резкие, вплоть до искажения. Славникова любит всякого рода оптические фокусы. Например, искажения, возникающие на сферических зеркальных поверхностях: отражение Комарихи в стеклянных елочных шарах походило “на рыбину, глядевшую из золотой воды.

В романах Славниковой неоднократно повторяется уподобление человека раздавленному насекомому, “букашке на булавке” или “на предметном стекле под микроскопом”. На руке Софьи Андреевны “пальцы зашевелились, будто ножки раздавленного насекомого”, “Иван прерывистыми зигзагами, будто муха, полез на соседний взгорок”. Какого-то особого цинизма достигает этот мотив в “Бессмертном”, и прежде всего, в связи с темой Великой Отечественной войны. Начну с того, что эту войну Славникова назвала “баснословной”. С каких астрономических высот надо наблюдать жизнь, чтобы дать такое определение именно в нашей стране. Блестящий стилист из длинного синонимического ряда почему-то выбрал именно эпитет “баснословный”, неизбежно ассоциирующийся с вымыслом и выдумкой. Этот эпитет определят тон повествования, циничный и глумливый: “…бодрые тетеньки с белыми кудряшками и золотыми зубами, шаркавшие с переплясом медалей под тявканье смешных, выше пупа задранных гармошек”. Все, что сказано в “Бессмертном” о ветеране войны Алексее Афанасьевиче, я не в силах оценить иначе, как издевательство, глумление, кощунство: “Он был уже неудавшимся изделием смерти, бракованной заготовкой”, “горизонтальное содержимое высокой трофейной кровати”, — это о парализованном человеке. Смерть его изображается как законное возмездие. Но возмездие за что?

Славниковой вообще свойственно бестрепетное и кощунственное отношение к жизни и смерти человека (букашка на булавке, раздавленный таракан, не более). Для меня непостижимо, как профессиональный писатель, тонкий стилист (в этом я не сомневаюсь) выбирает слова чудовищно несовместимые. Вот она пишет о попытке самоубийства: “Нина Александровна знала из собственного опыта, что этот вид самообслуживания требует от человека ловкости <…> ничего нельзя поделать с собой без орудия труда”. В последней сцене “Бессмертного” Славникова изображает “растрепанную старуху, вакхически скачущую, расставив заголившиеся сизые колени, на длинном старике”. Так видится автору попытка женщины сделать мужу искусственное дыхание. И, наконец, пожалуй, самая чудовищная фраза Славниковой: “Мамино тело на подушке напоминало муху, извлеченную из компота и положенную с краешку”. По-моему, это уже полная атрофия нравственного чувства. Не могу не вспомнить старую сказку: “Некоторым людям осколки попадали прямо в сердце… сердце превращалось в кусок льда”.

Человеческий глаз устроен так, что воспринимает мир не вполне адекватно. Ему свойственно поддаваться оптическим иллюзиям, что использует, например, живопись. Есть и другие аберрации зрения, возникающие не в силу тех или иных оптических свойств глаза. Они возникают от жалости, от способности понимать и сочувствовать. У Славниковой же есть только оптика, бесстрастная, холодная оптика.

Интересно, что Славникова боится показаться хоть немного сентиментальной. В романе “Один в зеркале” она замечает, что отказалась от первого варианта судьбы героини, где упоминался трехлетний ребенок, чтобы избежать ненужной сентиментальности. В “Бессмертном” она отыскала для ребенка такие вот “трогательные” слова: “нянча елозящий ситцевый сверток”. Автор напоминает мне садовника, который срезает секатором каждый свежий побег на геометрически правильно подстриженном дереве. У Славниковой я нашел лишь один эпизод, где человеческое чувство преображает увиденное. Софья Андреевна, глядя на постаревшего, спившегося мужа, вдруг на мгновение увидела его молодым. И вот я невольно думаю: быть может, это случилось по авторскому недосмотру?

4

Ночь зловещую, гнойную, серую

Гонит утро… За дело пора…Д

День поплелся обычною мерою,

Дышит язвой сибирской, холерою

Воздух города….

Сказать, что Ольга Славникова — писатель городской, значит, еще ничего не сказать. В ее романах выражено достаточно редкое мироощущение человека, которому природа уже и не нужна. В нашей стране, за несколько десятилетий превратившейся из крестьянской в городскую, тяга людей к природе, к земле ощущается очень сильно, будь это пригородная дача или даже цветок на подоконнике. Что касается читающей публики, то картины природы, созданные Тургеневым, Толстым, Буниным, Паустовским, так прочно вошли в ее сознание, что кажутся личным опытом. Тем более неожиданно признание Славниковой в статье Город и лес”: “На самом деле горожанина вовсе не манит пыльная полоска леса на горизонте”, а “прелестный издали лужок вблизи оказывается болотиной”. Те немногие, по сравнению с городскими, картины природы в ее романах лишены какого-либо очарования, привлекательности. Они удивительно однообразны. Все сравнения почему-то одного порядка: “рассвет, как кислое молоко”, “багровый закат, стоявший вокруг какой-то сытой гущей, походил на борщ”, “разрытая глина кипела как гороховый суп”, “снежные хлопья большие, как куски батона”. Кажется, что нерадивая хозяйка уныло смотрит в окно через немытые окна грязной кухни. Так и хочется сказать, что злой тролль из сказки Андерсена нашептал, ведь именно в его зеркале “прелестные ландшафты выглядели вареным шпинатом”.

Иное дело город как художественное пространство, в котором действуют герои. Сколько фантазии! У города Славниковой есть своя мифология: “угрюмая, щекастая нимфа стриженой аллеи, мелкого ручейка рекламных огней”, “слепые белоглазые русалки городских подземных вод” и даже “Верховное существо, заменяющее упраздненного Бога”, что “оберегало Софью Андреевну из городских нечистых облаков”. Ее город узнаваем. Жителям Екатеринбурга покажутся знакомыми и ДК металлургов, массивное, мрачноватое здание, построенное в стиле “сталинского ампира”, и шарикоподшипниковый завод на улице Кузнечной с девятиэтажками вокруг него, от нумерации которых, как сказано в “Бессмертном”, можно сойти с ума. Действительно, можно. Думаю, увидят свое и жители других промышленных городов, построенных по типовым проектам, найдут сходство с этими “бетонно-барачными улицами и заводом на горизонте”, с “отравленными индустриальными катакомбами” и вокзалом, “пахнувшем, как один огромный туалет”. В этом городе дома “насилу отличались от своих проектных чертежей при помощи деревьев и облаков”, а пейзажи повторялись “в нескольких экземплярах”. Типовой город. Отсюда и странная только на первый взгляд путаница. Автор называет город то условным Ижевском, то Минском, то Магаданом.

Печать мрачного авторского мироощущения очень заметна в городских пейзажах и интерьерах. Тяжелое, гнетущее впечатление производят типичные для Славниковой места действия: психиатрическая больница, реанимация, морг (“Один в зеркале”); тесные, населенные монстрами коммуналки и общежития, где, например, комната художника Рябкова напоминала “сарай с видом на сарай”, и, конечно, кладбище (“Стрекоза”). Кажется, что земные люди в этом городе жить не могут, а разве что искусственные, какие-то гомункулусы, выращенные в ретортах дьявольских лабораторий. Безлюдное пространство, которое давно покинули живые души, такое впечатление создают городские пейзажи: “…на этой бетонной окраине туманные башни и циклопические стены со свистящими арками”. Так возникает образ города-фантома, в котором граница между реальным и нарисованным, действительно существующим и созданным воображением, причем больным воображением, слабо уловима, призрачна: “…в этом полунарисованном мире двигались только немногие живые существа”. А от этого ощущения вполне органичен переход в условно-символический план повествования, в “условное поле игры”, где автор, как шахматист или кукловод, расставляет своих героев.