Людовик XIV - Франсуа Блюш

Девятого июля свадьбу отпраздновали в Сен-Жан-де-Люзе. «Она была похожа на свадьбу из волшебной сказки»{190}. «Королевы, каждая из которых сидела под высоким балдахином, были самыми красивыми в мире»{6}. Людовик был одет в одежды, сшитые из золототканой материи. У Марии-Терезии «было знаменитое большое королевское манто из фиолетового бархата с вытканными золотыми лилиями, в котором ее можно видеть с золотой короной на голове на картинах». Месса была долгая и торжественная, «по окончании ее короля и королеву посадили под балдахин. Весь двор, как вы понимаете, был в этот день в церкви, и придворные сверкали великолепными одеждами. Без всякого преувеличения, здесь было иное великолепие, непохожее на роскошь Фуэнтарабии»{6}. Из церкви вышел кортеж так же, как вошел туда. Впереди шли король и королева. Платье МарииТерезии несли принцессы. Затем шла королева-мать, за ней «графиня де Флеке несла ее шлейф. За королевой-матерью следовала Мадемуазель, и ее шлейф нес г-н Манчини»[28]. Описание всего того, что было связано со шлейфами, в настоящей книге могло бы составить целую главу. Накануне, например, очень много говорили о Пфальцской принцессе, которая приехала «к королеве-матери с большим шлейфом. Мадам д'Юзес сказала королеве-матери о несоответствии длины шлейфа этой принцессы с ее положением. Анна Австрийская ответила, что на свадьбе Английской королевы все Лотарингские принцессы были с такими шлейфами»;{6} как бы то ни было, не Испания будет определять будущую церемонию в Версале и не личное правление Людовика XIV положит начало этикету, который так охотно соблюдали наши отцы и деды.

Итак, вернемся к церемонии. «Мадемуазель появилась во всем великолепии», блистала красотой и с виду казалась счастливой, хотя она потеряла в этот год отца и надежду выйти замуж за короля. У ее сестер «платья были из феррандины, с широкими накидками из крепа», и на всех троих «были жемчуга»{6}. Улицы, которые отделяли церковь от резиденции принцесс, были «покрыты коврами, украшены гирляндами, привязанными к столбам, выкрашенным в белый и золотой цвета»{190}. Завершение свадьбы обычным ритуалом, рассматриваемым как уплата за приданое, не заставило себя ждать. В тот же вечер «королева-мать» задернула занавес, закрывающий супружеское ложе, и тотчас же ушла. На следующий день у молодых супругов, как у одного, так и у другого, вид был счастливый»{190}.

Теперь надо было, не спеша, устраивая по дороге веселые празднества, возвращаться в столицу, где готовился триумфальный въезд монархов. И совсем на короткое время король себе позволил сделать маленькое отклонение от намеченного пути, заехал в Бруаж с небольшим кругом приближенных и распростился с легкой грустью со своей юношеской любовью.

«В Париже все было приготовлено для пышного въезда, такого еще никогда не было. Улицы были украшены листвой, коврами и картинами; и в разных местах были подняты триумфальные арки с девизами и надписями»{71}. Летнее горячее солнце ярко освещало эти изящные украшения. Париж уже забыл Фронду. Король уже забыл некоторые из своих детских воспоминаний. К парижанам присоединились люди из провинций, чтобы отпраздновать одновременно два радостных события: королевскую свадьбу и прочный, славный мир. С восьми до полудня молодые монархи, восседающие на троне, «который им был приготовлен на окраине предместья Сент-Антуан, принимали клятву верности и изъявления покорности от всех корпораций и крупных компаний. Таким образом, прошли столичное духовенство, держа кресты и хоругви, университет (42 доктора медицины, 116 докторов богословия, 6 докторов по каноническому праву, «все одетые в мантии и пелерины, отороченные горностаевым мехом»{279}), все шесть корпораций и другие ассоциации, затем верховные суды, парламент прошел последним как самая престижная корпорация.

Торжественный марш начался в два часа дня. «Король ехал верхом, впереди шли войска королевского дома, рядом — принцы и вельможи двора. Затем ехала королева в открытой карете, за ней следовали кареты принцесс и самых высокородных дам». С таким пышным кортежем Их Величества проехали по столице от ворот Сент-Антуан до Лувра, «и не было места, проезда, где народ не выражал бы приветственными криками радость, которую он испытывал в такой счастливый день».

После подобного триумфа, в преддверии двадцатитрехлетия короля, можно было себе задать вопрос: что будет делать король?

Терпеть еще двадцать лет полуопеку кардинала и немного походить на тех ленивых королей, к которым он в детстве питал отвращение, или расстанется с министром, который оказал Франции столько услуг и отдельные нарушения обязанностей которого были пустяками по сравнению с положительным вкладом его большого труда? Со своей стороны, Мазарини должен был взвесить, на что он может рассчитывать, оказавшись перед такой дилеммой: это было одной из причин его запоздалого желания принять священнические обеты и попытаться стать папой.

Но Провидение положило конец этим вопросам. Джулио Мазарини должен был умереть с 8 на 9 марта 1661 года, уйдя в самый подходящий момент, как уходят верные слуги.

Глава VI.

ВОССТАНОВЛЕНИЕ ГОСУДАРСТВА

В возрасте двадцати двух лет он приступил к управлению государством, и это не показалось ему обременительным. Его ум, который скрывался до этого под скромным обличием детского простодушия, проявился полностью: он изменил порядок ведения дел, подобрал министров, учредил регулярные советы и, отдавшись всецело государственным делам, даровал покой своим народам, удивил Европу своими способностями и одаренностью, которых никто в нем не подозревал.

Я стал смотреть на все провинции государства не равнодушными глазами, а глазами хозяина.

Не только великие дела свершались в его царствование, но великие вершил он сам.

Первого августа 1664 года была сыграна при дворе, в замке Фонтенбло, трагедия старика Корнеля «Отон». Пьеса была политическая, в ней рассказывалось о заговорах, о ловких маневрах: кто же будет наследовать императору Гальбе? Отон, кандидат консула Виниуса, или Пизон, которого выдвигал префект Лакус? Но текст, заимствованный у античного мира, был совершенно прозрачен. Придворные видели в Отоне своего молодого короля, монарха, который боролся со взяточничеством, с беспорядками и с заговорами, монарха, твердо решившего управлять единовластно. В самом деле, Людовик XIV уже три года держал «бразды правления в своих руках»{99}, Пьер Корнель возносил хвалу за это королю, облекая свои комплименты в римскую тогу.

Людовик — полновластный король

Личное правление Людовика началось уже через несколько часов после смерти Мазарини, 9 марта 1661 года. На смертном одре, пользуясь малейшей передышкой, Ментор давал Телемаку последние политические советы. Он ему особенно рекомендовал «блюсти права Церкви», давать бенефиции «исключительно людям способным, набожным, благонамеренным», обращаться с дворянством «хорошо и с доверием», не разрешать должностным лицам выходить за рамки своих прямых обязанностей, «облегчать участь народа, снижая не только талью, но и другие налоги»; и наконец, назначать министров «в зависимости от их талантов»{171}. Кардинал оставлял своему крестнику трех блестящих и надежных министров: Фуке, умеющего ловко добывать финансы, Летелье, реорганизатора армии, и де Лионна, великолепного дипломата.

Вопреки бытующей легенде, Мазарини не рекомендовал королю избавляться от Фуке. Фуке вел себя лояльно и был очень полезным во время Фронды. Он сослужил добрую службу кардиналу, наполняя казну как по мановению волшебной палочки. Вопреки другой легенде, умирающий не мог поступить бестактно и посоветовать королю не назначать больше премьер-министров (тем самым он как бы сам себя ретроспективно осуждал, как бы говоря: после меня — хоть потоп). Ну, а если поразмыслить над советами Мазарини, то как мог король, уже давно подготовленный к своему «ремеслу», уже давно жаждущий лично управлять государством, не прийти к выводу, слушая последние напутственные слова, что пора взять бразды правления в свои руки?

Кардинал скончался в два часа ночи; в тот же день молодой король собрал министров и говорил с ними как монарх. Придворные разделились на две группы, одни не поверили своим ушам, а другие подумали, что это была минутная вспышка. В самом деле, авторитет Мазарини, сдержанность его королевского ученика ввели в заблуждение многих французских и иностранных авгуров. «Над всем и вся, — как заметила госпожа де Лафайетт, — еще витала тень кардинала, и казалось, что все помыслы короля только и были направлены на то, чтобы вести себя в духе его наставлений. Смерть эта давала большую надежду тем, кто мог рассчитывать занять пост министра; они, по-видимому, считали, что король, который еще совсем недавно позволял полностью собой управлять, — и государством, и своей собственной персоной, — доверится, вероятно, министру, который будет заниматься исключительно общественными делами и не будет вмешиваться в личные дела короля. Им и в голову не приходило, что человек мог оказаться совсем непохожим на самого себя и что он, отдававший до сих пор всю королевскую власть в руки премьер-министра, вдруг захочет в своих руках сосредоточить власть короля и премьер-министра»{49}.