Остров - Пётр Валерьевич Кожевников

в ходе капитального ремонта, которое занимала Анна Петровна с бабушкой своей Анной Вадимовной, братом Вадимом и Катей. После войны в комнату вернулись только Анна с дочкой.

До сих пор не могу себе простить две смерти — брата и бабушки. Умом понимаю, что себя винить не в чем. Но переживаю заново каждую. Брат. Его не взяли в армию. Глаза. Сердце. Он добился призыва. Они стояли в городе. В казармах. Что-то, что удавалось, я носила ему. В последний раз он выглядел непереносимо. «Дима, ты болен?» — «Нет. Все в порядке. Как вы?» Как мы? Бабушка уже умирала. Я не была у него два дня. Из-за бабушки. Но как считать себя не виноватой, если в эти дни можно было что-то сделать? Когда, оставив дочь и бабушку на соседку, я пришла, мне показали на сарай. «Он — там». Я знала, что в этом сарае. А в руку мне дали сверток. «Что это?» — «Просил передать». Развернула — хлеб, много. Он уже не мог есть. Нет, никогда не прощу себе Диминой смерти, я же помню, помню, как он, слабый, держался за прутья ограды, а сам спрашивал: «Как вы»? Бабушка умирала при мне. Истощенная, она не могла уже есть. «Отдай Кате. Сохрани», — отстраняла руку, зная, что опять вытошнит. Озноб колотил ее. «Укрой меня. Еще. Холодно». Я укрывала ее всеми возможными одеялами, пальто. Задыхаясь, она сбрасывала с себя все. «Ты душишь меня! Перестань! Я все равно умираю, слышишь?! Не души меня!» Но я же все слышала. И все видела, и ничего-ничего не могла поделать! «Темно! Почему так темно? Зажги какой-нибудь свет», — просила бабушка. И я зажигала коптилку, огарок свечи, но она ничего не видела. А утром, когда я готовила санки, сообщили о посылке. Для членов Союза писателей. Продуктовой. Со штампом столицы.

После победы с фронта вернулись Мариана Олафовна с Левой и няней Любой при них. Анна Петровна приняла их, а время спустя, внимая жалобным и, по сути, предсмертным письмам Софьи Алексеевны, забрала тетю из Дома престарелых. Когда в комнате появился отец Сережи и Димы, помещение было перегорожено шкафами, этажерками, ширмами и листами фанеры. Софья Алексеевна, подтягиваясь руками на шкафу, по утрам щурилась в пространство, вмещающее в себя диван и Анну с Ефремом на нем. Запеленгованная, старуха улыбалась: «Анна! Вы — спите?»

Комната, дверью близкая к кухне, числится за Невенчанной. Раньше, очень давно, словно на заре человечества или на другой планете — до Осеннего Бунта, отцу Невенчанной, профессору живописи Императорской Академии художеств, принадлежал весь дом. Теперь его могила на Коленкином кладбище охраняется, согласно установленной табличке, государством. Анастасия имеет в распоряжении комнату с окном во двор, где горизонт пересекает стена.

К Невенчанной вход свободный, но с условием хозяйки: «Не озорничать». Нарушив, братья дают тете Насте право себя выставить под аккомпанемент легких шлепков: «А ну-ка брысь! Брысь, пошли!» — посмеиваясь, их гонит.

Один в комнате находясь, Дима нервно обследует шкаф, отыскивая сладкое. Берет так, чтобы осталось незаметным. Не зная наказания за еду, делает так, чтобы сохранить некую независимость: «Могу не бррать — не бррал!» Если играет, то, отрываться не желая, ленясь, захотев по-малому, мочится в портфель желтой кожи. В нем толстые книги с листами в пупырышках. Для слепых. Чтобы не дать обнаружить свой поступок, дозирует мочу количеством, могущим, по его расчету, не оставить следа. Остальное — на стопки книг между этажеркой и кроватью, за полку, под кровать, через промежность блестящих прутьев.

Рыская в комнате, Дима заглядывает в ящики. Ничего не берет, конечно, но с наслаждением перебирает значки и пуговицы, хранящиеся в банке из-под монпансье, бабушкины боевые награды и перемежающие их дореволюционные кресты, монеты с профилем царя. Немецкие, болгарские. В ящике комода, где личные вещи, встречает тонкую ученическую тетрадь. В ней — стихи. Тети Настиным детским почерком. О боге, благодаря которому есть солнышко, небо. Птички. Мамины рассказы о страданиях Невенчанной в лагерях и на поселении за веру и якобы веры христианской распространение связываются с этими стихами. По желтизне бумаги. По замусоленности. По датам. Там верила она, что не оставит ее Господь.

Опыт Диминого внесемейного воспитания предполагал тут же бежать к Сереже, чтоб с братом вместе повалиться на пол со смеху: «Анастасия-то, а? Ну и ну! Солнышко!» — комментировали бы они поэзию. Но нет, он аккуратно кладет тетрадь на место. Выходит из комнаты. В кухню. К окну. За ним — стена. Деревья. А в комнате, во втором сверху ящике с левой стороны, в жухлой тетради, вклинившейся в документы и потертые сумочки, остались жить стихи.

Давным-давно мне снился этот сон,

Но никогда его я не забуду

Я поднимаюсь по дороге горной:

Налево у меня гора,

Покрытая цветами полевыми,

Направо тянется глубокое ущелье,

Все сплошь заросшее зеленым лесом;

А впереди с незримой высоты

Струится свет такой чудесной силы

И мягкости такой,

Как будто все прекрасное,

Что есть на свете: и правда, и любовь,

И красота —

Все, чем живут и дышат люди,

Воплощено в том свете неделимом.

В немом восторге я остановилась

И слышу — чей-то голос говорит:

«Дорога эта в Рай, а самый Рай

Еще далеко,

Он там,

Откуда льется этот свет чудесный».

На этом я проснулась.

И было мне, как будто я

Откуда-то на землю возвратилась

И видела не сон, а что-то,

Чего не выразить словами никакими.

И вот теперь, чрез много-много лет,

Я этот свет небесный ощущаю,

И он дает мне мужество и силы

Во все тяжелые минуты жизни долгой.

«Сколько часов?» — спрашивает Дима. «Одни», — улыбается Невенчанная. «Да нет, часов сколько?» — почти выкрикивает мальчик. «Часы — одни, а если тебя интересует, который сейчас час или сколько времени, то я тебе отвечу. — Анастасия Николаевна нажимает кнопку на корпусе. Крышка откидывается. Тетя Настя пальцами ощупывает пупырышки, капнутые на циферблат в точках расположения каждого часа. — Девять часов сорок