Долорес Клейборн - Стивен Кинг

– Так затмение же! – отвечаю. И я правда так думаю, Энди, но только я думаю, что девочка, которую я тогда увидела, а потом еще раз, была настоящей живой девочкой и сидела с отцом на пути затмения в то же самое время, когда я сидела на крыльце с Джо.

Я поглядела в отражатель и увидела крохотное белое солнце, такое яркое, будто серебряная монетка в огне с черным таким изгибом по краешку. Поглядела я поглядела, а потом на Джо посмотрела. А он видеоскоп взял и щурится в него.

Тут в траве цикады зацвирикали: думается, они решили, что закат в этот день пораньше начался и пора им свои шарманки заводить. Я на пролив посмотрела – вода между лодками куда синей выглядела, а сами они какими-то жутковатыми стали и в то же время сказочными. И мне померещилось, что все эти лодки под странно темным летним небом – одна только видимость, и нет их там.

Я покосилась на часы – без десяти пять. Значит, следующий час или больше все на острове только о солнце будут думать и только на него смотреть. На Восточной дороге – ни души, все наши соседи либо на «Принцессе», либо на крыше отеля, и, значит, если я вправду хочу его прикончить, так время подошло. Все внутренности у меня будто в одну тугую пружину закрутились, и никак я не могла из головы выбросить белокурую девочку на коленях у ее папочки, но я не должна была допускать, чтоб это меня остановило или хотя бы отвлекло на одну минуту. Я знала: не сделаю сейчас же – не сделаю никогда.

Я положила отражатель рядом с шитьем и сказала:

– Джо!

– Чего? – спрашивает он. Затмение он обругал, но теперь, когда оно и вправду началось, глаз от солнца отвести не мог. Задрал голову, и видеоскоп отбрасывал ему на лицо эту же прозрачную тень.

– Сюрприз! – говорю я.

– Какой еще сюрприз? – спрашивает и опускает видеоскоп (особые стеклышки в рамке – только и всего), чтоб посмотреть на меня. Тут я поняла, что он вовсе не от затмения обалдел – то есть не совсем. А нализался почти до чертиков и до того отупел, что я даже испугалась. Если он не поймет, о чем я заговорю, то придется мне свой план бросить не начав. А что ж я тогда делать буду? Неизвестно. Зато одно я знала твердо и от страха прямо обмерла: отступать я не буду. Пусть все наперекосяк пойдет, и будь что будет, я не отступлю.

Тут он протягивает руку, хватает меня за плечо и встряхивает.

– О чем ты, черт тебя дери, говоришь?

– Помнишь про деньги на детских сберегательных книжках? – спрашиваю, а он чуть прищурился, и тут я поняла, что вовсе он не так пьян, как мне показалось. И еще я поняла, что этот поцелуй ничегошеньки не изменил. Поцеловать-то кто угодно может. Римлянам Иуда Искариот поцелуем на Христа указал.

– Ну и что? – говорит он.

– Ты их забрал.

– Еще чего!

– Да-да, – говорю. – Когда я узнала, что ты пристаешь к Селене, я пошла в банк. Хотела взять деньги, забрать детей и увезти их от тебя.

Он рот разинул и уставился на меня. А потом захохотал. Откинулся в своей качалке и ржет, а вокруг него все темней и темней становится.

– Ты, значит, в дурах осталась, а? – говорит. Потом подлил себе виски и опять уставился в видеоскоп на небо. А тень на его лице и не видна почти. – Всего половина осталась, Долорес, – говорит, – а может, и меньше!

Поглядела я в свой отражатель и вижу: он верно сказал. От серебряной монеты половина осталась, и она все убывает и убывает.

– Да, – говорю, – половины уже нет. Ну а деньги, Джо…

– Забудь про них, – говорит. – Не забивай свою голову чем не надо. С деньгами этими полный порядок.

– А я о них и не беспокоюсь, – отвечаю. – Ничуть. А вот что ты меня обдурил, мне обидно.

Он кивнул вроде бы серьезно и раздумчиво, будто хотел мне показать, что понимает и даже сочувствует. Да только долго не выдержал и давай опять хохотать на манер мальчишки, которого учительница ругает, а он ее ни в грош не ставит. Так ржал, что у его рта просто облачко серебряное из брызг повисло.

– Ты уж прости, Долорес, – сказал он, поуспокоившись. – Смеяться я не хотел, но я ж тебя обставил, а?

– Угу, – отвечаю. Ведь оно так и было.

– Надул на все сто, – говорит, а сам регочет и головой трясет, будто невесть какую шутку услышал.

– Угу, – опять я с ним соглашаюсь. – Да только знаешь присловье?

– Это какое же? – говорит, а сам положил видеоскоп на колени и на меня смотрит. Он до того ржал, что в красных его свинячих глазках слезы стояли. – Это у тебя, Долорес, на любой случай присловье есть. Так что говорят о мужьях, когда они пронырливых жен облапошивают, которые не в свое дело лезут?

– Ты меня раз провел – тебе стыдно, ты меня два раза провел – мне стыдно. С Селеной ты меня провел, а потом с деньгами, только, думается, я с тобой разобралась наконец.

– Может, да, а может, нет, – говорит он. – А вот если ты беспокоишься, что они потрачены, так перестань, потому что…

Тут я его перебила.

– А я и не беспокоюсь, – говорю. – Я ж тебе уже сказала. Ничуть не беспокоюсь.

Тут он на меня пристально поглядел, Энди, и улыбочка его мало-помалу усохла.

– Опять, – говорит, – у тебя рожа хитрой стала. Не люблю я этого.

– Сейчас заплачу, – говорю я.

Он на меня долго глядел, все пытался разгадать, что у меня в голове происходит, только думается, для него это, как всегда, тайной осталось. Опять губу выпятил и так вздохнул, что сдул на место прядь, которая ему на лоб свесилась.

– Бабы редко когда в деньгах хоть что-то понимают, Долорес, – сказал он. – И ты не исключение из правила. Я их все поместил на один счет, только и всего… Так они больше процентов приносят. А тебе не сказал, потому что не хотел слушать, как ты всякую чушь несешь. Вот и послушал, как мне всегда приходится, но хорошенького понемножку, – говорит и снова видеоскоп к глазам подносит – показывает мне, что разговор окончен.

– Один счет на твое имя, – сказала я.

– Ну и что? – спрашивает. (К тому времени будто сумерки сгустились и деревья с горизонтом сливались. За домом, слышу, козодой закричал, а ему другой откуда-то отвечает. Да и похолодало вроде. И такое странное на меня чувство нашло, будто живу я во сне, только он явью обернулся.) – Почему бы ему и не быть на мое имя? Я ж им отец, верно?

– Ну твоя кровь в них течет. Если от этого ты им отец, значит, так.

Видно было, как он пыжится понять, стоит из-за таких слов дать волю глотке или нет, и решил, что не надо.

– Ну хватит про это говорить, Долорес, – бурчит он. – Я тебя по-хорошему предупреждаю.

– Ну еще самую чуточку, – говорю я и улыбаюсь. – Про сюрприз ты позабыл, а?

Он на меня опять с подозрением смотрит:

– О чем ты бормочешь, Долорес, черт тебя дери?

– Да я съездила к человеку, который заведует сбережениями в «Северном побережье» в Джонспорте, – говорю. – Очень вежливый такой, а фамилия его Пийз. Я объяснила, что произошло, и он жуть как разволновался, особенно когда я показала ему, что книжки-то потеряны не были, как ты ему наплел.

Вот тут Джо последний интерес к затмению потерял. Сидит в дерьмовой своей качалке и пялится на меня, выпучив глаза. Лицо потемнело, а губы в белесую полоску сжались, точно шрам. Видеоскоп на колени положил и то сожмет кулаки, то разожмет, медленно так.

– Выходит, ты права не имел так делать, – говорю я ему. – Мистер Пийз проверил, остались деньги в банке или нет. Выяснилось, что остались, и мы с ним просто охнули от облегчения. Он спросил, хочу я, чтоб он в полицию позвонил и все им сообщил. Только по его лицу видно было, что сам-то он этого не хочет. Ну я и спросила, может он выдать эти деньги мне. Он справился по книге и ответил, что может. А я говорю: «Вот так и сделаем». И он мне их выдал. Вот почему я, Джо, больше за детские деньги не боюсь: они теперь у меня, а не у тебя! Хороший сюрпризик?

– Врешь! – заорал Джо и вскочил на ноги, чуть качалку не опрокинул. Видеоскоп упал на пол и разбился вдребезги. Жалко, у меня фото нет, какое у него лицо стало. Да уж я ловко его ударила – по самую рукоятку вошло. Чтоб увидеть такое на роже этого паршивого сукина сына, почти стоило вытерпеть все, что я вытерпела после разговора с Селеной на пароме.

– Нет у них такого права! – орет. – Тебе цента поганого не выдали! Даже счета дерьмового не показали!

– Ах так? – говорю. – Тогда откуда же я знаю, что ты из них уже триста долларов спустил? Слава Богу, что не больше, но все равно меня зло берет, чуть вспомню. Ты же просто вор, Джордж Сент-Джордж! Такой вонючий, что у собственных детей крадешь!

В этом сумраке лицо у него стало белым, как у покойника. Одни глаза жили, и в них такая ненависть горела! Руки вперед протянул и кулаки сжимает. Я на секунду вниз глянула и увидела солнце – от него только толстый полумесяц оставался – во всех осколках дымчатых стекол у ног Джо. Потом я опять на него уставилась – он в такую ярость пришел, что опасно было отводить от него глаза.