Век Екатерины - Казовский Михаил Григорьевич

Без предупреждения перешел с Миллионной, 24 в Миллионную, 22. Попросил мажордома доложить. Вышел сам Васильчиков в стеганой домашней тужурке и сорочке апаш. Извинился за внешний вид — мол, гостей не ждали. Петр Федорович извинился в свою очередь, что нагрянул внезапно — по причине, вероятно, ему известной. Камергер вздохнул:

— Да, да, конечно. Только и разговоров с утра об этом. Аннушка слегла от переживаний и принять вас не сможет… Но пойдемте, пойдемте ко мне в кабинет, не стоять же на лестнице. — Взял его под локоть. — Тут еще малышка наша закашляла — видимо, во время крещенья простыла, — всё одно к одному.

Сели в кабинете, окнами на улицу, вполовину занавешенные темными портьерами. Камергер достал из шкафа лафитник.

— Не побрезгуете? По рюмочке?

— С удовольствием, было бы пользительно.

Выпив, Василий Семенович завздыхал дальше:

— Главное, скорее всего, переедем теперь в Москву.

Петр Федорович посмотрел на него ошарашенно.

— Отчего вдруг? Я не понимаю.

Тот глаза отвел:

— Вслед за братом моим дражайшим…

— Александр Семенович едет в Москву? То есть как, то есть почему?

— Вы не слышали?

— Не имел счастья.

— У ея величества в силу вступил Потемкин, некоторым образом… Словом, брат переехал из Зимнего дворца… так, на временную квартиру, а теперь вот — в Первопрестольную… Не обижен, конечно, — получил пожизненную пенсию плюс немалые деньги на обустройство в Белокаменной. Но не тот статус, сами разумеете…

— Да уж… — протянул Апраксин. — Вот дела-а…

— И, как говорится, при всем участии к Елизавете Кирилловне… думаем совсем про другое…

— Ясно, ясно.

Оба помолчали, каждый о своем. Наконец, генерал сказал:

— Ну, хоть в двух словах, сударь, разъясните, что вы знаете о случившемся в доме Разумовских? Я ведь вовсе совершенно теряюсь в догадках.

— Да, само собою, — покивал рассеянно Василий Семенович. — В доме Разумовских… — Он собрался с мыслями. — Что случилось? То и случилось. Сонька, негодяйка, — то есть Софья Осиповна, племянница, — караулила и подкараулила, захватила письмо от Елизаветы Кирилловны к вам — то есть, через Анну Кирилловну предназначенное. А в послании сем — недвусмысленное признание, что она в интересном положении…

Петр Федорович судорожно сглотнул.

— У Елизаветы Кирилловны… ребенок?

— Некоторым образом.

— То есть от меня?

— Надо полагать.

— Господи Иисусе! — И военный перекрестился.

— Донесли папеньке — а каков Кирилла Григорьевич в гневе, можете представить… Словом, Лиза заперта у себя в комнатах, лечится валериановым корнем, у папа приступ ярости, Сонька торжествует… Ничего хорошего, в общем.

Генерал потянулся к лафитничку:

— Вы позволите?

— Да, понятное дело, для успокоения нервов…

Выпили, снова помолчали.

— Что же делать мне? — глухо проронил Апраксин.

— Что же делать вам? — повторил Васильчиков. — В идеале — венчаться. Ваша-то супруга когда в монастырь?

— Да не раньше мая.

— Плохо, плохо. А нельзя ускорить?

— Нет, боюсь ея торопить, чтобы вовсе не передумала.

— Тоже верно…

Посидели еще какое-то время, выпили по третьей, и военный поднялся, чтобы уходить. Он придумал единственный возможный спасительный вариант в этой ситуации — попросить о помощи самого Потемкина.

Поскакал к нему, но дворецкий доложил: Александра Григорьевича дома нет, он уехал в Зимний. Что ж, пришлось написать ему письмо.

Лиза в ходе выяснения отношений с папенькой так разнервничалась, что упала в обморок прямо у него в кабинете. Слуги унесли ее в спальню, вызванный доктор Кляйн быстро привел Разумовскую в чувство, осмотрел, обстучал, пропальпировал и действительно констатировал беременность.

Папенька спросил:

— А нельзя ли, уважаемый Карл Иванович, как-то это… того?..

— Что? — не понял врач, посмотрев на фельдмаршала поверх очков.

— Ликвидировать, в общем?

— О, найн, найн, дас ист ганц унмёглихь — невозможно. Уголёвная статья! — замахал руками законопослушный немец.

— Я бы хорошо заплатил.

— Слюшать не хотель, нет! Я есть медик, а не убийц.

И аборт есть убийство.

«Всё с тобой понятно, рыжий пруссак», — проворчал украинец, отвернувшись, чтобы тот не слышал, и произнеся «пруссак» не с двумя «с», как положено для обозначения подданного Пруссии, а с одним, как у таракана.

Отпустив иностранца с Богом, президент Академии наук стал советоваться с племянницей — нет ли у нее под рукой бабки-повитухи, не такой щепетильной в вопросах прерывания беременности, как упрямый шваб. Софья Осиповна ответила:

— Е одна шаромыга, шельма… Та ты помнишь чи ни — шо произвела операцию баронессе Прозоровой после ея амуров с этим… як его?.. Таратайкиным, кажись…

— Суровейкиным, кавалергардом.

— О!

Дядя покривился:

— Говорят, после этого баронесса сделалась бесплодна и потом лечилась на водах. Нет уж, нам такого не надобно.

— Може, и без бабки, — продолжала рассуждать дама. — Треба, як у нас в Украйне делают — дивчину на сносях в бочку сажают с кипьятком. Ну, не с кипьятком, а с водой горячей дуже… Выкидыш обьеспечен.

— Думаешь, Лизка согласится?

— Тю-ю, «согласится — не согласится». Ты отец чи ни? Слово твое — закон.

— Чую, что в последнее время — не больно, слушаться не хочет. Из девицы сделалась ослица.

— Постарайся, дядю.

Но, конечно, дочка устраивать выкидыш отказалась категорически. Несмотря на слабость, заявила с твердостью:

— Папенька, родимый, что хотите со мной творите — проклинайте, высылайте в деревню и лишайте наследства, я на все согласна, но рожать буду. Под венцом ли с Апраксиным, нет ли — это уж другой разговор, — лучше под венцом, — я желаю иметь от него дитя,

— Ну и дура! — рявкнул Разумовский. — Я сего выблядка внуком не признаю. И живи с ним, где хочешь и на что хочешь.

— Проживу, небось. Петр Федорович мне поможет.

— Петр Федорович! — сардонически рассмеялся фельдмаршал. — Твоего Петра Федоровича я в Сибирь закатаю за прелюбодеяние с фрейлиной ея величества. Так что не надейся.

— Вы не сделаете этого, папа, — проронила дочка, собираясь то ли расплакаться, то ли снова лишиться чувств.

— Я не сделаю?! — Бывший гетман выпятил нижнюю губу. — Я не сделаю?! Сделаю еще как! Вы у меня все узнаете силу Разумовского. Шутки плохи со мною. Никому не позволю честь затрагивать моего семейства! — И ушел из покоев дочери, изрыгая проклятия.

А несчастная Лиза бросилась на подушки, обливаясь слезами.

В то же самое время до Потемкина дошло письмо от Апраксина. Подивившись тому, что произошло с его другом, новый фаворит не замедлил рассказать государыне сей пикантный сюжетец, сидя с ней за завтраком.

Было ясное мартовское утро. Солнечные зайчики прыгали по лаковым поверхностям мебели, хрусталю и золоту будуара царицы. За окном сияло голубое небо без единого облачка. На столе дымился свежесваренный кофе. У стола вилась любимая левретка императрицы — Земира.

Настроение у обоих любовников было легкое, безоблачное, как сегодняшнее небо.

— Петр Федорович удалец-молодец, — улыбнулась Екатерина, извлекая ложечкой содержимое яйца, сваренного «в мешочек». — Да и Лизонька такая красавица. Народятся у них прелестные детки.

— Надобно помочь обвенчаться им, — подсказал Потемкин.

— Я не против. Дело все в Аньке Ягужинской. Без ея ухода в монастырь ничего не выйдет.

— Разумеется.

— Так скажи Апраксину: мол, воздействуй на жену всеми силами. А уж мы свадебку закатим ему отменную. Лишь бы у невесты не было еще видно пуза.

Оба посмеялись. Ловко бросив собачке ломтик ветчины (та поймала его на лету), фаворит заметил:

— Главное, Петр опасается козней Разумовского. Разъяренный отец может бить челом вашему величеству.

У Екатерины вспыхнули игривые искорки в глазах.

— Так и что?

— Будет требовать наказать нашего наивного любострастника.