Сказочка - Мария Перцева

— В одиночестве ли? — закинул удочку архиепископ.

— Измена? — печально усмехнулся король. — Хорошо бы, если так. Ведь тогда как все просто объясняется. Но тут что-то другое. Для того чтобы кому-либо изменить, надо этому «кому-либо» быть чем-то обязанным. А она свободна от обязательств.

— Но ваш брак, скрепленный Святой Церковью?! — изумился архиепископ.

— Бросьте, святой отец! — отозвался король. — Если уж на то пошло, это самая гнилая из всех тонких нитей, что нас связывают.

— Но вам стоит сказать только слово… — заикнулся отец Симон, но тут же понял, что зря.

— Слово?! — вскинул гневный взгляд король. — Я знаю, хитрая лиса, к чему ты подводишь: лишить ее своего покровительства. Но этим ее не образумить. К тому же тогда я потеряю ее навсегда. Ведь вы, святой отец, своего куска не упустите!

Лицо отца Симона побелело от злости: да, этот тело́к верно подметил — здесь архиепископ пойдет на все. И рано или поздно это все равно случится. Судьба королевы предрешена. Она будет сожжена на костре…

— А теперь ступай, — приказал король, устало поднимаясь с кресла. — Я устал… Наверное, я болен…

— Я пришлю лекаря, — отозвался архиепископ. — И не беспокойтесь так за королеву. С ней все в порядке.

Действительно, Филиппу вовсе не обязательно было знать, что ее величество вот уже несколько дней появлялась в обществе без Королевского медальона.

Филипп еще издали увидел Анфису. Она сидела на своем любимом месте — карнизе на верху каменной башни. У короля никогда не хватало нервов смотреть, как она вот так — свесив ноги во двор — сидит на узком подоконнике и ни за что не держится. Взбежав по лестнице, он осторожно подошел к ней сзади и обнял за плечи.

Она вздрогнула: от неожиданности или отвращения…

— Ты уже выздоровел? — услышал Филипп ее бесцветный голос. — Отец Симон сказал, что у тебя лихорадка.

— Я здоров, — отрезал Филипп, задетый ее безразличием. — Нам надо поговорить. Скажи мне, что с тобой происходит? Во всяком случае, раньше твои забавы носили более мирный характер. Взять хотя бы этот твой последний закон: кастрировать за изнасилование. Откуда такая болезненная фантазия?

— Это не мой закон, — вяло отозвалась Анфиса, — а закон справедливости. Зачем человеку то, чем он не умеет пользоваться?

— Хорошо, — сдался Филипп. — Но траур? Зачем ты объявила по всей стране траур?

Тут король заметил, что ее величество уже не слушает. Взгляд королевы был прикован к чему-то внизу. Филипп тоже высунулся в окно. Во дворе никого. Но королева явно за кем-то наблюдала. Наконец Филипп тоже разглядел: ворона, клевавшая что-то подмятое под себя. На другом конце двора хлопнули крышкой мусорного бака, и ворона испуганно подлетела, выпустив из когтей добычу. Король поморщился: это был голубь. Спина обреченной птицы была начисто склевана. Но голубь еще жил. Распластав по земле бесполезные крылья, он попытался уползти, но ворона вновь накинулась на него и возобновила трапезу.

Король осторожно перевел взгляд на жену. Королева, не проявляя никаких эмоций, молча наблюдала за происходящим. Но глаза, глаза, излучающие холодный жестокий блеск, неотрывно следили за безмозглыми птицами, не оставляя им никакой надежды на спасение. Одной — за то, что была слишком уверена в своей силе, другой — за то, что оказалась слишком слаба.

Филипп вновь взглянул вниз. Теперь ворона проявляла явные признаки беспокойства. То и дело она поднимала голову и с недоумением оглядывала двор круглыми глазами.

Анфиса сжала кулаки, и Филипп увидел, как побелела кожа на суставах. В тот же миг с жалобным плачем птица поднялась в воздух. Сделав несколько кругов, ворона на пару секунд зависла напротив окна, где сидели Анфиса и Филипп. На какой-то миг королю показалось, что все его тело чувствует волну железной воли, направленную на обезумевшую от боли и гнева птицу.

Издав крик, больше похожий на недосказанное проклятье, ворона ринулась прямо на людей. Филипп не успел ничего сообразить, как где-то совсем рядом раздался мокрый хруст, и на лицо брызнула теплая кровь. Птица разбилась о башню.

Анфиса спокойно проследила, как кровавый ком костей и перьев отлип от стены, оставив после себя темное пятно, и полетел вниз. Затем глянула на короля:

— Зря ты высунулся. Она могла бы задеть тебя.

И, достав носовой платок, королева стала вытирать ему лицо.

— …П-почему она разбилась?! — наконец выдавил Филипп.

— Должен же был хоть кто-то оправдать сегодняшний траур.

— Траур по вороне?!

— Не только. Просто я терпеть не могу, если кто-то веселится, когда мне плохо.

— Тебе плохо? — забеспокоился Филипп.

— Да! — капризно заявила Анфиса. — У меня режутся зубки. Чего ты на меня уставился? Нет, не вторым рядом. Все намного серьезнее. Зубы мудрости. Слыхал про такие?

Король облегченно вздохнул и пошутил:

— Наконец-то ты поумнеешь.

Но, случайно наткнувшись взглядом на кровавый блин внизу, посерьезнел опять:

— Я знаю: это ты ее заставила, — кивнул он на вороньи ошметки.

— А тебе конечно же ее жаль!

— Не в том дело. Матильда, я никак не могу понять, почему тебе все так легко удается? Почему самые невероятные твои фантазии тотчас сбываются? Почему все твои поступки и все отчаянные игры, затеваемые тобою, кончаются обязательно в твою пользу?!

— Потому что я всегда играю ва-банк.

— Хорошо. Допустим, судьба столь невероятно благосклонна к тебе. Но люди? Они бессильны против тебя. Ты шутя повелеваешь целыми толпами. Это невозможно. Жизнь становится бессмысленной, когда то, что могло стать аферой века, с твоей легкой руки совершается каждый день! Скажи, тебе не кажется это странным? Я никогда не поверил бы в подобное, если б сам не являлся прямым свидетелем, как столь небывалое могущество принадлежит одному-единственному, вполне реальному человеку!

— Не понимаю, что тебя здесь столь удивляет, — пожала плечами Анфиса. — Это всего-навсего игра. Которая, кстати, начинает мне приедаться. Когда с вами играешь, вы становитесь слишком примитивными. Скажи, как можно так быстро принимать чужие правила?! Неужели в вас нет ничего своего, что вы любили бы и за что бы боролись? Вы никогда не умели играть и всегда довольствовались тем, что у вас есть, считая это золотой серединой: «звезд с неба не хватаю», но «у других бывает и хуже». Так почему же вас удивляет, что мне все так легко удается? Ведь вы никогда не пробовали жить иначе. Было страшно что-то менять. Охватывал ужас, что если все отдать, то ничего не останется. Вам и в голову не приходило, что у вас уже ничего нет. Вы просто пустые безвольные футляры для чужой фантазии. Мои игрушки, которые слишком быстро надоедают.

Король уже в начале ее объяснений перестал понимать хоть что-то и теперь только растерянно моргал:

— Какие игры, Матильда? О чем ты говоришь? Мы живем в реальном мире!

— Вы, может, и живете, — буркнула Анфиса. — А я играюсь.

— И чем же, по-твоему, наша жизнь отличается от твоей игры? — раздраженно спросил Филипп.

— В игре можно все делать по-своему. В ней можно не только менять, но и вообще исключать то, что тебе не нравится. Не понимаешь? Ну хорошо, давай на примере: у меня есть одиннадцать братьев.

— Тринадцать, — поправил Филипп.

— Не важно. Последние два не в счет: один — придурок, другой — слишком много себе позволял. Так вот — одиннадцать братьев. Прежде чем их встретить, я должна была их сначала найти. Как бы в данном случае поступили вы? Стали бы действовать по плану: «Искали. Искали. Искали. Нашли». Достаточно глупо, не говоря о пустой трате времени. Я в подобной ситуации опускаю все ненужное. Мой план гениально прост: «Нашла».

— Да-а? — Король давно уже не слушал ее и только с наслаждением наблюдал, как она с привычной жестикуляцией что-то увлеченно объясняет.

— Матильда, — обратился он к жене. — I want you.

— А я нет, — отозвалась королева, отталкивая от себя его жаждущие губы. — Филя, вот я все думаю, не завести ли тебе любовницу?

— Чего? — не понял Филипп, находясь еще во власти желания.

— Подружку, говорю, тебе надо завести. Изливал бы на нее свой любовный пыл.

— Ты не любишь меня? — прошептал Филипп, глядя в ее безжалостные глаза. — Я тебе противен?

— Когда ты вот так себя ведешь, скажу честно, в тебе мало приятного.

— Но ведь я люблю тебя! — с жаром возразил Филипп.

— Опять любовь! — фыркнула Анфиса. — Что может быть глупее!

— Не говори так! Что ты знаешь о ней! Любовь — это самое сильное в мире чувство. Она может лишить человека разума. Любовь прекрасна. Даже тогда, когда она безответна. Она способна преобразить самую искалеченную душу, вселив в нее силу и благородство. Нет в мире прекраснее страсти, чем та, что вызвана искренней любовью. Она настолько всепоглощающа, что потеря любимого человека равносильна смерти.