Эмиграция, тень у огня - Дина Ильинична Рубина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Анжела очень гордилась тем, что ей удалось залучить в Ташкент профессионалов такого класса. Я, правда, ни о том, ни о другом ничего не слышала, но Анжела на это справедливо, в общем, заметила, что я ни о ком не слышала, об Алле Пугачевой, вероятно, тоже.
— Что, скажешь, ты не видела классную ленту «Беларусьфильма» «Связной умирает стоя»?! — брезгливо спросила Анжела.
Мне пришлось сознаться, что не видела.
— Ты что — того? — с интересом спросила она. — А «Не подкачай, Зульфира!» — студии «Туркменфильм», в главной роли Меджиба Кетманбаева?.. А чего ты вообще в своей жизни видела? — после уничижительной паузы спросила она.
— Так, по мелочам, — сказала я, — Феллини-Меллини… Чаплин-Маплин… Бергман-Шмергман…
— Снобиха! — отрезала она. (Когда она отвлеклась, я вытянула из сумки записную книжку и вороватым движением вписала это дивное слово).
Выяснилось, что Стасик, оператор, как раз снимал фильм «Связной умирает стоя», а художник Вячик как раз работал в фильме «Не подкачай, Зульфира!».
По случаю «нашего полку прибыло» Анжела закатила у себя грандиозный плов.
На кухне, в фартуке, колдовал над большим казаном Мирза: мешал шумовкой лук и морковь, засыпал рис, добавлял специи. На его худощавом лице с мягкой покорно-женственной линией рта было такое выражение, какое бывает у пожилой умной домработницы, лет тридцать живущей в семье и всю непривлекательную подноготную этой семьи знающей.
Он был еще не сильно пьян, даже не качался, и мы с ним поболтали, пока он возился с пловом. Он рассказал о величайшем открытии, сделанном учеными буквально на днях, — что-то там с полупроводниками, — бедняга не знал, что рассказывать мне подобные вещи — все равно, что давать уроки эстетики дождевому червю. Но я слушала его с заинтересованным видом, кивая, делая участливо-изумленное лицо. Не то чтобы я лицемерила. Просто мне доставляло безотчетное удовольствие следить за движениями его сноровистых умных рук и слушать его голос; он говорил по-русски правильно, пожалуй, слишком правильно, с лекционными интонациями.
Вообще здесь он был единственно значительным и, уж без сомнения, единственно приятным человеком.
За столом ко мне подсел оператор, Стасик, и дыша коньяком, проговорил доверительно и игриво:
— Я просмотрел ваш сценарий… Там еще есть куда копать, есть!
Я кивнула в сторону огромного блюда со струящейся желто-маслянистой горой плова, в которой, как лопата в свежем могильном холмике, стояла большая ложка, и так же доверительно сказала:
— Копайте здесь.
Он захохотал.
— Нет — правда, там еще уйма работы. Надо жестче сбить сюжет. Не бойтесь жесткости, не жалейте героя.
— Чтоб связной умирал стоя? — кротко уточнила я.
А через полчаса меня отыскал непотребно уже пьяный Вячик. Он говорил мне «ты», боролся со словом «пространство» и, не в силах совладать с этим трудным словом, бросал начатое, как жонглер, упустивший одну из восьми кеглей, и начинал номер сначала.
— А как ты мыслишь художссно… посра… просра… просраста фильма? — серьезно допытывался он, зажав меня в узком пространстве между сервировочным столиком и торшером, держа в правой руке свою рюмку, а левой пытаясь всучить мне другую. — У тебя там в ссы… ссынарии… я просра… поср… простарства не вижу…
* * *
Целыми днями Анжела с «мальчиками» — Стасиком, Вячиком и директором фильма Рауфом — «искали натуру». Они разъезжали на узбекфильмовском «рафике» по жарким пригородам Ташкента, колесили по колхозным угодьям, по узким улочкам кишлаков.
Я не могла взять в толк: зачем забираться так далеко от города, создавая массу сложностей для съемок фильма, в то время как в самом Ташкенте, в Старом городе, зайди в любой двор и снимай самую что ни на есть национальную задушевную драму — хоть «Али-бабу», хоть «Хамзу», хоть и нашу криминальную белиберду.
Помню, я даже задала этот вопрос директору фильма Рауфу.
— Кабанчик, — сказал он мне проникновенно (он со всеми разговаривал проникновенным голосом, и всех, включая директора киностудии, называл кабанчиком, что было довольно странным для мусульманина). — Чем ты думаешь, кабанчик? Если не уедем, где я тебе командировочных возьму?
И я, балда, поняла наконец: снимая фильм в черте города, съемочная группа лишилась бы командировочных — 13 рублей в сутки на человека.
Раза два и меня брали с собой на поиски загородных объектов.
Для съемок тюремных эпизодов выбрали миленькую, как выразилась Анжела, тюрьму, только что отремонтированную, с железными, переливающимися на солнце густо-зеленой масляной краской воротами.
Съемочная группа дружной стайкой (впереди какой-то милицейский чин, за ним щебечущая Анжела в шортах, Стасик в кепи и с кинокамерой на плече, пьяный с утра Вячик, мы с Рауфом) прошвырнулась по коридорам пахнущего краской здания, энергично одобряя данный объект.
Нас даже впустили во внутренний прогулочный двор, при виде которого я оторопела и так и простояла минут пять, пока остальные что-то оживленно обсуждали.
Прогулочный двор тюрьмы представлял собой нечто среднее между декорацией к модернистскому спектаклю и одной из тех гигантских постмодернистских инсталляций, которые в западном искусстве вошли в моду лет через пять.
Это была забетонированная площадка, со всех сторон глухо окруженная бетонной высокой стеной, с рядами колючей проволоки над ней. Вдоль торцовой стены возвышался — как сцена — подиум с двумя ведущими к нему ступенями. На подиуме рядком стояли три новеньких унитаза, по-видимому, установленные на днях в ходе ремонта. Они отрадно сверкали эмалью под синим майским небом, свободным — как это водится в тех краях — от тени облачка.
Течет ре-еченька по песо-очечку,
бережочки мо-оет… —
послышалось мне вдруг. Запрокинув голову, я пересчитала взглядом зарешеченные окна вверху. Нет, показалось. Щелк ассоциативной памяти.
Ты начальничек, винтик-чайничек,
отпусти до до-ому…
— Ах, какие дивные параши! — воскликнул Вячик. — Задрапировать их, что ли! Под королевский трон! Под кресло Генсека ООН!
И Стасик, вскинув камеру, принялся снимать постмодернистскую сцену с тремя унитазами…
После длительных поисков Анжела и мальчики остановили свой выбор на районном центре Кадыргач — была такая дыра в окрестностях Ташкента. Для съемок фильма на лето сняли большой, типично сельский дом с двориком, принадлежащий, кажется, бухгалтеру колхоза, и — для постоя всей съемочной группы — верхний этаж двухэтажной районной гостиницы «Кадыргач».
Стояла жара — еще не пыльный августовский зной, но душный жар середины мая. Не знаю, какую культуру, кроме хлопка, выращивал колхоз «Кадыргач», но в местной гостинице и закрытой столовой обкома, куда
