Император вынимает меч - Дмитрий Колосов

— Решай сама, — сказал отец, дочку нежно любивший. — Если он по нраву тебе, я дам согласие. Эпиком — достойный человек, хотя и старше тебя. Он будет хорошим мужем и отцом. Если ты станешь его женой, я буду спокоен за тебя. Но если твоему сердцу люб другой, себя не неволь. Я достаточно обеспечен, чтобы сделать дочь счастливой, пусть даже избранником ее станет бедняк. Все зависит лишь от тебя.

Всю ночь не спала Филомела, размышляя над словами отца. Легко сказать: решай сама. Девушка покуда не принимала в своей жизни столь важных решений. Покуда все за нее решали сначала мать, потом, когда той не стало, отец. Люб или не люб? Филомела не могла сказать точно: люб или нет. Эпиком нравился ей и не нравился. Ей не нравилось, что от него едко пахло луком, но это, если рассуждать здраво, был пустяк. Эпиком был уверен в себе, силен, и это привлекало. Но она не была уверена, что это и есть то, что именуется любовью. Когда она видела Эпикома, сердце ее оставалось покойно; оно не начинало колотиться, как описывала эту самую любовь лесбийка Сапфо, а мысли не путались.

Значит, это не любовь? Что же это? Простая симпатия? Или, может, она попросту бесчувственна? Филомела пыталась припомнить, не просыпалось ли в ее сердце страсть, учащающая дыхание. Нет, ничего подобного с ней не было. Воспитывалась она строго, редко покидая дом, а если и выбиралась в город, следом неотступно шагала рабыня-кемтянка, женщина строгая, даже суровая, которую Филомела боялась ослушаться даже больше отца. Юношей она совсем не знала, она и видела-то их всего несколько раз, и ни один не приглянулся Филомеле. Некоторые были слишком тщедушны, другие казались изнеженными, третьи были глупы и развязны. Что ни говори, Эпиком смотрелся лучше этих юнцов, и возраст его был, пожалуй, достоинством, нежели недостатком. Вот только любовь…

А может это и есть любовь?

Наутро Филомела сказала отцу: да. Тому явно пришлось по душе согласие дочери. Прижав маленькую светловолосую головку Филомелы к плечу, Ктесонид сказал ей:

— Ты сделала правильный выбор.

В тот же день он объявил о согласии дочери Эпикому. Тот, сияя, явился в дом Ктесонида с подарками и впервые поцеловал Филомелу, пока как невесту, целомудренно, в щеку. Свадьбу назначили на осень, когда соберут урожай. Эпиком намеревался до свадьбы успеть отвезти первую партию сильфия в Александрию, чтоб потратить вырученные деньги на торжество.

Время пролетело не медленно и не быстро. Филомела не слишком много думала о предстоящем замужестве, хотя и не думать об этом совсем тоже не могла. Порой она вспоминала о том, что скоро ей предстоит стать мужней женщиной, и ее начинали мучить сомнения. С одной стороны, ей хотелось этого, ибо замужество означало, что она стала совсем взрослой. А Филомеле хотелось быть взрослой. Как ни хорошо относился к ней отец, девушке с недавних пор была тягостна его опека; в ней пробуждалась женщина, и назойливая отцовская забота раздражала. С другой, девушке было страшно. Как-то ей будет житься на новом месте, как будет относиться к ней муж, сможет ли она справиться с теми делами, что должна уметь делать настоящая жена? Все это мучило Филомелу, и порой ей хотелось забрать данное слово, хотя она знала, что сделать это уже невозможно.

Конец сомнениям положила свадьба. То был прекрасный осенний день, и Кирена утопала в золоте засыпавших деревьев. Было необычайно красиво и отчего-то грустно. По крайней мере, Филомеле было грустно, пусть она и улыбалась. Но время от времени на глаза набегали быстрые слезы, и девушка быстрым движением смахивала их.

Никто не замечал этой легкой печали. Отец, взбудораженный и счастливый, — а, может, и совсем не счастливый, но старавшийся казаться таким, — хлопотал по дому, подгоняя ошалевших от суматохи слуг. Время от времени он заходил в гинекей, ласковым, рассеянным взором следя за тем, как рабыни и специально приглашенная ради такого случая Дикея, подруга усопшей жены, одевают дочь к торжественной церемонии. Сначала девушку обрядили в ослепительно белый, тончайшего египетского плотна хитонион. Поверх него был надет хитон, перехваченный пояском выше, чем это делалось прежде — как подобает замужней женщине. Из-под края хитона, длинного, почти до пят, выглядывали красные, щегольские ботиночки, плотно облегавшие изящную ножку. Теперь женщины помогали невесте облачиться в нарядный, белый, тканый золотистыми нитями гиматий. Побледневшая от волнения. Филомела смотрелась сегодня необычайно красивой. Изящное личико ее казалось высеченным из паросского мрамора, глаза возбужденно сверкали, губы от прилива крови алели распустившейся розой.

Едва все приготовления были закончены, и на голову невесты был водружен свадебный венок, появился сопровождаемый друзьями жених. Эпиком также был облачен в лучшие одежды и смотрелся очень внушительно. Он обнялся с Ктесонидом, нежно поприветствовал Филомелу. Рабы внесли ларь, полный подарков, один из друзей стал одарять присутствующих сластями. Эпиком явно не желал уступать в щедрости будущему тестю.

Затем все отправились к домашнему очагу. Ктесонид лично возжег огонь, запалив заранее наколотые поленья, и принес жертву вином, хлебом и мясом. Растроганно взирая то на дочь, то на Эпикома, он заявил:

— Я и мой дом прощаемся с моей славной дочкой Филомелой и отдаем ее во власть нашему зятю и другу достойному Эпикому. Пусть будут счастливы и живут целый век в согласии и мире между собою. Пусть огонь согревает их сердца, и дом их будет полон богатств и обилен потомством. — Тут Ктесонид всхлипнул и завершил: — Отныне ты, дочь моя, навеки принадлежишь этому человеку!

Хлюпнула носом рабыня, обносившая гостей вином и сдобными пирожками. Филомеле сделалось дурно. Сквозь белесоватую пелену она видела обращенные к ней лица, разевающего рот Эпикома, жалко улыбающегося отца. В голове звенели серебряные звонкие колокольчики. Филомела сдавленно сглотнула, не в силах придти в себя.

Отец подал ей руку. Девушка, натянуто улыбаясь, вцепилась в эту самую руку, чувствуя, что грудь и спина ее покрыты холодным потом. Ктесонид, не замечая полуобморочного состояния дочери, потянул ее к двери. Филомела пошатнулась и едва не упала. Хорошо еще, что Дикея, женщина в подобных делах искушенная, быстро вцепилась в другую руку невесты, непринужденной улыбкой своей говоря окружающим: все, мол, идет как нужно.

Молодые и гости покинули дом и вышли на улицу. В этот день город был тих и торжественен. Наверно, он был единственным на земле местом, которого не касалась война. Огонь ее — иль отблески этого огня — пылал сейчас везде: в Италии и Карфагене, Сицилии и Иберии, Элладе и Македонии, Галатии и Пергаме, Сирии и Египте. Огонь этот пылал в далеком Китае и в бескрайних степях, разделявших стороны света. Кирена, как и подобает городу философов, была в стороне от войны.

Странное время — Древность. Просматриваешь анналы историков, и мнится, будто в ту раннюю пору люди рождались единственно, чтоб пасть в сражении иль жертвою мора. А меж тем они росли, учились, влюблялись, ссорились, женились, растили детей, трудились в поте лица своего.

Но в памяти осталась война, да деяния, равные своей значимостью: основания городов, заговоры и перевороты, странствия в неведомые края. И вновь война, война, война…

Война была всегда. Августа, наследника Цезаря, потомки славили более прочего за то, что он хотя бы на несколько лет сумел затворить врата храма Януса, бога двуличного — любви и раздора, — что допреж не удавалось никому, ибо со дня своего основания Рим воевал из года в год, защищаясь и нападая, против врагов великих и совсем ничтожных, а за отсутствием оных — сам против себя, сплетаясь в клубок гражданской свары.

Историк Флор перечислил лишь главные войны, что вел Рим от основания Города до Августа — за семь с половиной веков своей истории. Их добрая сотня. А ведь далеко не все войны сохранила память нации, и далеко не все из сохраненных были сочтены привередливым логографом носить гордое имя войны.

И ведь Рим не был одинок. Редко какой народ отличался миролюбием, и быстро мир забывал о подобном народе, ибо миролюбие никогда не бывало в чести, ибо право на миролюбие следовало заслужить многими войнами. Воистину — si vis pasem, para bellum![26]

И в чем же причина величия войн на заре человечества? В том, что человек кровожаден? Наверно. Мир не ведал столь бессмысленного истребителя до появления человека, этого кичащегося интеллектом хорька, убивающего ради забавы. До человека убивали лишь во имя нужды. Но человек, обретя силу, начал уничтожать многажды, нежели требовалось. Загонные охоты вылились в бессмысленное уничтожение мириадов животных: человек мог использовать лишь малую часть добычи, а то не использовал ее вовсе, расстреливая бизонов из окон экспресса во имя самой сладости уничтожения.