Избранное - Дюла Ийеш

— Верно! Все как есть верно. Вот я зятю своему толкую то же самое, слово в слово. Точнее, раньше так говорил, до прошлого года…

— А теперь что, перестали?

— Потому что зарекся я. Вроде как напрочь отступился я теперь от людей, уважаемый. На мой взгляд, безнадежное это дело их переубеждать. Должно, засела в них какая-то неизлечимая хворь.

— Зачем же о всех людях судить так огульно?

— Потому как везде видишь одно и то же, куда ни глянь. Вроде как крестьянин теперь совсем лишний. Уж отзвонили по нем. Вы, сдается, человек грамотный. Читали, должно быть, немало. Тогда должны знать: повсюду в мире хиреют деревни.

— И читать, и видеть приходилось немало, но такое вот запустение встречаю впервые. Деревни нигде не безлюдеют. Чище они становятся и здоровее, процветают во всех отношениях.

— И где же вы все это видели?

— Повсеместно, где люди — не дураки. Где не ленятся умом пораскинуть.

— Весь вопрос: когда? Может, в давние времена? А с тех пор, скажу вам, многое перевернулось!

— Именно с тех пор и пошли дела на поправку. В начале столетия, правда, были такие края, где крестьянам жилось совсем туго. А все же справились и с этой бедой, когда сами взялись за ум, когда засучив рукава сами убрали с дороги все, что мешало.

— Где это случилось?

— В тех местах, где прежде, бывало, крестьянам не позавидуешь.

— Что-то впервые слышу…

— Не от кого было. У кого наклонности и фантазия направлены только на разрушение, те о хорошем не скажут. И ведь это куда как удобно: ликвидировать и упразднять! Сегодня одно разнести в пух и прах, завтра — другое, и все это под разглагольствования, как много хорошего можно-де воздвигнуть на месте разрушения. А на деле нетрудно убедиться, каков результат. По всему комитату не насчитать и десятой части виноградников, что плодоносили здесь сотню лет назад. Зато эти площади, где вырублена лоза, в изобилии дают лопух, бузину и даже низкорослый камыш. Хоть бы разок заехали сюда администраторы да полюбовались бы на урожай от своей «писанины». И чем скорее, тем лучше.

— Какой от них пользы ждать?

— А чтоб истребить волокиту. Чтоб поскорей спохватились и взялись за дело. Пусть закладывают крупные виноградарские хозяйства там, где площадь позволит. На пологих склонах, чтобы можно было до них машиной достать. А самую крутизну да скосы эти распрекрасные, куда и человек-то если взберется, то не прямо, а петляя по тропке, пусть-ка лучше оставят тем, кто не ленится ползать по круче.

— Теперь уж поздно, даже если и отступятся…

— Покончить со злом никогда не поздно.

— Теперь, пожалуй, и не сыскать таких дурней, кто согласился бы вернуться к старому. Видать, уж не возродится здесь жизнь. Вот, к слову будет сказано, даже мой непутевый зять и тот нос воротит.

Последние слова его явно адресовались другому: именно в эту минуту у бывшего порога давильни показался какой-то человек с большой оплетенной бутылью.

Зять собственной персоной. Хозяин давильни был очень стар; при появлении зятя первой его реакцией было раздражение, и лишь потом он осознал, что источник этого недовольства — во плоти, во крови — стоит перед ним.

Зять выглядел молодцом: долговязая фигура, несколько втянутая в плечи голова и — одно загляденье! — настоящий грачиный нос. Вот уж кого, по-видимому, никак нельзя было заподозрить в неуживчивости: широкая ухмылка красноречивее любого приветствия располагала к дружелюбию.

— Слышу, гремит с холма само правосудие! Я даже задержался чуток на дороге: дай, думаю, ума наберусь. Отец за десять лет не сказал столько слов, как сейчас перед вами. Наверное, вы с ним давние единомышленники?

Хозяин давильни не ответил. Губы его вновь сковала немота, которую гость было заставил его преодолеть. Старик походил теперь на человека, которого поймали с поличным и он боится дальнейших разоблачений.

Но в госте еще не утихло желание излить душу. И потому он заново изложил зятю цель своего появления здесь. Однако на сей раз невесть сколько всего было примешано к изначальному замыслу!

Да, все обстоит именно так, он обходит окрестные холмы, осматривает старые винные погреба. Может, и приглядит давильню — из числа заброшенных. Не беда, если она чуть порушена, лишь бы крышу удалось привести в порядок без особых затрат, а будет крыша, значит, сохранятся и стены. И чтобы худо-бедно, а можно было бы в ней жить. Хоть переночевать на первое время, пусть даже на чердаке. И во сколько примерно такая покупка могла бы ему обойтись теперь, когда в здешних краях заброшенных погребов и давилен не счесть? К давильне можно было бы прикупить небольшой участок запущенного виноградника. Ничего, если лозы лет пять не касался секатор, а борозду не рыхлила мотыга.

Как и давильню, постепенно, глядишь, и виноградник привели бы в порядок внуки…

Ведь тот погреб, что можно было подремонтировать, он, собственно, подыскивает не для себя. А для кого-нибудь из внуков. Пока что он и сам не знает, для кого именно. Но кто-нибудь из молодых, может, и клюнул бы на эту приманку.

Одна из его внучек сейчас выходит замуж. А у жениха заветная мечта обзавестись мотоциклом или малолитражкой. Так что, пожалуй, их можно бы зажечь идеей: какое, мол, это прекрасное путешествие — из Веспрема наезжать сюда по субботам и здесь, у самого леса, над озером, проводить конец недели! Да и его самого, их деда, тоже могли бы иной раз прихватить с собой; а там уж он при случае когда и задержится на денек-другой, чтобы обиходить запущенные фруктовые деревья, лозу… Вернуться к делу, которое раньше было источником и заботы, и радости для наших предков.

Нет, он имеет в виду не прямых своих предков! Правда, какая-то из его прабабок была родом отсюда, но он замышляет обосноваться в этих краях вовсе не в память о ней.

Ведь если бы ему удалось эту внучку — ее зовут Кати — на лето заманить сюда и поселить в такой вот старой, но радующей взор давильне, за Кати наверняка потянулись бы и остальные внуки. Постепенно у них войдет в привычку наезжать сюда: здесь и развлечение, и отдых. У него лично денег хватит, чтобы купить только такой вот погреб. Но когда один участок перейдет в его руки, тогда и другие скорее решатся приобрести по соседству развалюху. А привести в порядок такой погреб можно играючи. Внуки привезут своих приятелей, за субботу-воскресенье кое-что подремонтируют — и дело сделают, и вроде бы себе в удовольствие. Или прихватят неделю из каникул. Ведь в любой из таких давилен, кое-что подправив, вполне можно жить, хотя бы временно, на чердаке.

И если их опыт удастся, то-то будет славный пример для всех!

— Пример — чего же?

— Что хорошее можно начать и с малого и заново возродить то, что было упущено, пусть даже и ради важных дел.

— Чтобы внуки заменили здесь виноградарей прежних времен?

— О замене я не говорю. Но здесь кругом такое запустение, что больно смотреть. И только молодые способны на свой лад оживить этот удивительный край. Они принесут сюда, вложат в землю свою нерастраченную энергию. Тогда, пожалуй, и крестьяне из сел тоже выкроят час, чтобы заглянуть сюда, а с ними вернется и опыт потомственных виноградарей. Только бы затеплилась хоть какая-то жизнь. А где жизнь пустила свои ростки, там жди чудес!

— По скольку стаканчиков вы тут опрокинули до моего прихода? — поинтересовался зять.

— Что, такая уж чепуха все, что я говорю?

— Мечты и грезы! — с благодушной снисходительностью ответил зять.

Хозяин давильни вновь наполнил оба стакана.

— А ты, если хочешь выпить, неси себе стакан.

Зять нырнул в погреб, принес оттуда стакан и протянул его старику.

— Мечты — это лучший поводырь, — сказал гость. — Не грезы из ночных сновидений, и те мечты, что занятый повседневностью человек создает сам для себя. Для себя и других людей.

Намеренно завышать свой возраст, чтобы не только каждый отмеченный праздник принимать за Новый год, но и всякое памятное событие хранить в сердце, будто за плечами у тебя прожитый год, — вот, пожалуй, наивернейший способ разбить окопы календаря. Отвоевать себе какие-то свободы или автономию у самого варварского, самого грубого и, как мы видели, самого разнузданного нарушителя границ нашего бытия — у Времени.

С близким мне человеком, который с улыбкой поправляет меня всякий раз, когда я, называя возраст, прибавляю себе годов, я соглашаюсь лишь на людях; дома же, с глазу на глаз, я сбрасываю путы условностей и даю себе волю: пусть резвится, как ему вздумается, тот инстинкт, который по справедливости следовало бы назвать Мафусаиловым; при повторном одергивании я лишь снисходительно отмахиваюсь: предоставь мне решать, я лучше знаю, в чем суть вопроса, куда заведет меня эта прихоть! И действительно, при определенном повороте разговора — ближе к вечеру — бывают моменты, когда я чувствую в себе бремя двух столетий жизненного опыта, а несколькими часами позже, когда пройдет ужин, я воспринимаю себя как шестисот-семисотлетнего старца. К чему это приводит по своим побочным результатам? Отметим главное. Под безмятежным взором семисотлетнего мудреца скрыт мой собственный цепкий взгляд человека двадцати-тридцатилетнего, и этот свежий глаз впитывает все достойное созерцания, вбирает живо, готовый к схватке, и топорные шутки Времени отражает шуткою же, но более тонкого свойства, а стало быть, отражает успешно.