Двойня для Цербера - Джулс Пленти

кровавое пятно. Оно подсохло и потемнело, но успело растечься по всей правой стороне груди. Я залипаю на это пятно, чувствуя странную смесь эмоций — страх, любопытство и радость. Нет, скорее, злорадство. Ему сейчас больно и плохо. Я вижу это по опустившимся уголкам жестко очерченного рта. По скорбной складочке, которая залегла между темных бровей. По рассеянным, лишенным привычной напористости движениям. Внутри себя я танцую победный танец, но мне нужно сострадать этому нелюдю. И я изо всех сил сдерживаю улыбку, которая пульсирует на губах.

Он стаскивает с себя рубашку, застёгнутую на пару пуговиц, и швыряет ее к моим ногам. Правая часть груди, от ключицы и до подмышки, заклеена медицинской повязкой, на белоснежной поверхности которой проступает уже свежая кровь.

Цербер медленно проходит мимо меня, словно пес-людоед, который заигрывает с жертвой, и обрушивается на кровать. Закрывает глаза и устало проводит по лицу рукой.

— Что случилось, Олег? — спрашиваю я, и все никак не могу набраться сил, чтобы приблизиться к нему.

— Много чего, — отзывается меланхолично, а потом резко распахивает глаза и приказывает: — Иди сюда, Агния.

Я неуклюжая набивная кукла на ватных ножках. Опасливо подхожу к зверю. Он тут же хватает меня за руку и тянет вниз. Плюхаюсь на край кровати и застываю, поджав под себя ноги.

Он сгребает меня в охапку и подтаскивает к себе. От Цербера исходит тяжелый запах крови и адреналина. Сейчас даже одеколон не маскирует его интенсивный мужской запах. Сдерживаюсь, медленно считая до ста.

Он укладывает взъерошенную голову без привычной зализанной укладки мне на колени и зарывается носом в подол платья. Я чувствую, как он горит, обжигая мои ноги кипятком.

— Ты ранен. Что случилось? — спрашиваю я, с трудом заставив себя положить ладонь ему на голову. Жесткие волосы колются, и почему-то я вспоминаю многоножек, которые иногда заползали к нам в дом.

— Это фигня, царапина, — отмахивается Цербер, до боли сжав мое колено. — У меня отцу плохо стало.

— Что-то серьезное? — спрашиваю я, радуясь, что, кажется, нащупала то единственное, что еще осталось в нем от нормального человека.

— Неизвестно. Врачи работают, обследуют. Но анализы плохие.

У меня и этого жуткого человека есть нечто общее. Привязанность к семье. Я глажу его по волосам. Так всегда делала мама, когда я была чем-то расстроена.

— Я думаю, все наладится, — лепечу немыми губами. Мне так сложно быть к нему доброй и сострадательной.

И мне не жаль отца Цербера. Не жаль никого из его семейки. Я никогда не думала, что буду ненавидеть кого-то так сильно, что ненависть эта затронет всех, кто ему дорог.

— Я не знаю, Агния, — поворачивается на спину и смотрит на меня пристально, словно пытается залезть в голову. — Что это ты сегодня такая овечка?

— Просто хочу, чтобы у нас все наладилось, — выпаливаю я нечто неопределенное.

— Нет, не хочешь, — усмехается он, и своей огромной рукой хватает меня за шею. — Что у тебя на уме? Выкладывай уже.

— Я хотела попросить тебя кое о чем, — начинаю я и тут же запинаюсь.

— О чем? — рявкает он. — Мне не до твоих игр сегодня. Говори уже.

— Мама звонила, — выпаливаю я, трясясь мелкой дрожью. — Она сказала, что есть лекарство, и оно может помочь Никите.

— Вот оно как, — расплывается он в довольной улыбке, напоминающей оскал. — Ты хочешь, чтобы я и дальше вкладывался в лечение мальчишки.

— Олег, я бы была тебе очень благодарна, — умоляю я своего мучителя помочь.

Цербер вскакивает на ноги и встает передо мной, дрожа в каком-то безумном воодушевлении.

— Просто так я этого делать не буду, но ты можешь заслужить. Сегодня я не хочу, чтобы ты меня ненавидела. Убеди, что любишь и хочешь. И если я поверю в твой театр одной актрисы, будет у твоего брата лекарство. Если же не сумеешь убедить, что что-то ко мне испытываешь, то сорвавшееся лечение братишки будет только на твоей совести. Давай, Агния, уговори меня. Сделай так, чтобы я захотел помочь.

У меня перехватывает дыхание, а он просто ждет, пока я начну унижаться. Если прошлой ночью от меня ничего не зависело, то сейчас мне придется обхаживать Цербера и выпрашивать подачку.

Делаю пару шагов, даже не ощущая под голыми ступнями мягкого ковра. Протягиваю к нему руку и укладываю дрожащую ладонь на покрытую отросшей щетиной щеку. Цербер просто ждет, позволяя жертве самой запутаться в силках, которые он расставил.

Я переношу руку на повязку и касаюсь ее кончиками пальцев.

— Очень больно? — спрашиваю, стараясь не попадаться в темные казематы его глаз.

— Нет, — качает головой, хватает меня за талию и прижимает к себе. — Ты больше не ребенок, Ася. И не сестра милосердия. Ты просишь своего мужчину тебе помочь, не забывай.

«Ну же давай, — уговариваю я себя. — Он все равно сделает это с тобой, но если ты сама начнешь, то Цербер поможет Никитке».

Я обвиваю его бычью шею руками и прижимаюсь к груди, прямо к повязке. Сознательно причиняю ему боль, но Цербер только возбуждается от этого. Он потирается об меня твердеющим членом, который чувствуется через два слоя одежды.

Утыкаюсь в его твердые, горячие губы и начинаю посасывать их, стараясь не думать, что ласкаю чудовище. Цербер засовывает руку мне под юбку и вдавливает кончики пальцев в копчик. Я отрываюсь от его горьковатых на вкус губ и целую влажную от пота шею.

Я сейчас закричу. Не могу больше. Пусть он уже сделает это со мной, и все кончится. Хотя бы на время. Пытаюсь расстегнуть пряжку его ремня, но замысловатый механизм не поддается моим непослушным пальцам.

Вдруг он накрывает мои руки своими и крепко сжимает пальцы.

— Думаешь, я такое животное, что все соблазнение можно свести к засовыванию моего члена в себя? — произносит Цербер четко и медленно, противно