Чужое имя. Тайна королевского приюта для детей - Джастин Коуэн

из бледно-зеленого шелка снаружи и соломенно-желтого сатина изнутри, а на костяной ручке были вырезаны маленькие цветы и фрукты. В то время зонтики не были популярны в Лондоне – во всяком случае среди мужчин, потому что зонтик считался слишком женственной вещью, признаком слабохарактерности или, что хуже всего, любви к французским нравам. Зонтик Хэнуэя пользовался особой нелюбовью среди кучеров хэнсом-кэбов – двухколесных конных экипажей, разъезжавших по лондонским улицам. Зонтик был угрозой коренному источнику благополучия кэбмена; пешеход под дождем пренебрегал экономией, если мог оставаться сравнительно сухим в экипаже за дополнительные деньги. Когда кэбмены замечали Хэнуэя, они осыпали его оскорблениями. Один кучер якобы попытался переехать его на своей коляске, в результате чего Хэнуэй усвоил другое применение зонтика: возможность дать кэбмену хорошую взбучку. Известный эксцентрик, мало беспокоившийся о мнении других людей, Хэнуэй продолжал пользоваться зонтиком, и сегодня его считают одним из самых канонических символов Лондона.

Когда Хэнуэй не помогал детям или не преследовал кэбменов, он занимался сочинительством. В середине XVIII века памфлеты стали неотъемлемым элементом политического пейзажа. Самым знаменитым из них был «Здравый смысл», где Томас Пэйн выступал за независимость Тринадцати колоний. Хэнуэй увлекся этим литературным жанром и за свою жизнь выпустил более восьмидесяти печатных работ, в основном памфлетов.

Хэнуэй считал себя великим мыслителем, который мог многое предложить для улучшения британского общества. Наряду с другими вещами, он писал о деятельности госпиталя для брошенных детей, пользуясь глубоким знанием о его устройстве для подробных математических отчетов о финансовой прибыли, достигаемой в результате приставления найденышей к работе. Он публиковал и сочинения на другие темы: религия, аморальность, мелкое воровство, проституция, как создать домашнее счастье, отношения между слугой и хозяином, преимущества употребления хлеба. Он с особенной страстью обличал чаепитие, которое в ту пору начало приобретать популярность в Лондоне. В своем «Эссе о чае, который считается пагубным для здоровья, препятствует труду и обедняет нацию» он объявил чаепитие настоящей эпидемией, так как чай вызывает цингу, расстройство нервов, раннюю смертность и общее снижение производительности труда в Британии. По его мнению, проблема усугублялась тем, что люди употребляли напиток при температуре выше человеческой крови.

Более печально, что Хэнуэй испытывал не менее глубокую антипатию к евреям и написал объемистый памфлет против их натурализации. «Было ли где-либо в человеческой истории такое обилие беспринципности и коррупции, как среди евреев?»[44] – вопрошал он и предупреждал, что принятие евреев в британское общество будет «преступлением против христианства»[45].

Влияние одного из памфлетов Хэнуэя ощущается до сих пор. В своем сочинении «Одиночество в заключении с надлежащим полезным трудом и скудным рационом» 1776 года он ратовал за одиночное заключение: помещение человека в темную комнату и его содержание на хлебе и воде. Я заказала памфлет в издательской компании, специализировавшейся на «забытых» книгах. Текст было трудно читать: крошечный кегль, старомодный причудливый шрифт, заумный язык. Но по мере того как я привыкала к странностям стиля, слова начинали приобретать смысл. Хэнуэй считал себя ревностным христианином, наделенным важной миссией по искоренению зла, где бы оно ни встречалось. Эта миссия была его призванием, требовавшим неотложных действий. И в борьбе с разрушительными силами, отравлявшими человеческую натуру, он выделил одиночное заключение как мощный инструмент, способный произвести в человеке основополагающий сдвиг к благочестию. Хэнуэй считал, что «идея исключения из человеческого общества и разговора с собственным сердцем окажет мощное воздействие на умы и манеры людей любого сословия»[46]. Для него одиночное заключение было не жестокостью, а сострадательным актом – практикой, «которая вернет заключенного к миру и общественной жизни самым выгодным образом, ибо в должное время он будет учить всему, что узнал сам, и передаст потомкам в наследие добродетель вместо греха»[47].

Этими словами, которые он выписал с таким же глубокомыслием, как и свои соображения по поводу опасности чая и пользы хлеба, Джонас Хэнуэй отнял у меня мою мать.

Дороти было восемь лет, когда ее впервые заперли в чулане. В середине XVIII века, когда открылся госпиталь, такое наказание было неслыханным. В те дни детей вознаграждали за хорошее поведение. Им дарили серебряный наперсток, ножницы, имбирное пирожное или даже целую шляпу за хорошо выполненную работу, скажем, за совершенствование техники шитья или за изготовление особенно прочного такелажа. Эта практика была основана не на доброте, но на преобладавшей в те дни экономической аксиоме, что вознаграждение поощряет инициативу. Разумеется, и в те первоначальные годы найденыш мог получить подзатыльник или удар тростью за дерзкое замечание. Но архивные записи свидетельствуют о зловещих событиях через год после того, как Хэнуэй, считавшийся одним из самых влиятельных управителей госпиталя, опубликовал свой памфлет об одиночном заключении. 29 января 1777 года распорядители заказали «план оценки стоимости обустройства места одиночного заключения для непослушных детей»[48]. Когда такое место было построено, его называли «Темной Комнатой», «изолятором» или просто «тюрьмой». Наказание «тюрьмой» могли получать дети от восьми лет, которых иногда запирали на целую неделю. Помещение также использовалось для заключения подмастерьев, которые уже покинули госпиталь, но были возвращены хозяевами из-за дурного поведения.

Хэнуэй был не одинок в своих воззрениях, но его голос звучал наиболее мощно, и его идеи прижились. Ему приписывают широкое распространение практики одиночного заключения в исправительных учреждениях даже в США. По иронии судьбы другой видный сторонник госпиталя для брошенных детей был одним из самых видных критиков этой системы. В 1842 году Чарльз Диккенс совершил поездку в Соединенные Штаты и посетил тюрьму в пригороде Филадельфии. Он вышел оттуда потрясенным и описывал «безнадежное одиночное заключение» как «жестокое и несправедливое», считая его наказанием, «которое ни один человек не может навлечь на своего собрата по разуму».

Это медленное и ежедневное издевательство над таинствами мозга неизмеримо хуже, чем любая физическая пытка; а поскольку ее жуткие признаки и следствия не так ощутимы для глаза, как плотские шрамы, ибо раны находятся не на поверхности и человеческий слух редко может расслышать эти жалобные крики, то я отвергаю это как тайное наказание, которое спящая человечность еще не в силах осознать[49].

Вряд ли Диккенсу было известно, что жестокая практика, которую он находил столь предосудительной, использовалась в госпитале для брошенных детей. Я определенно не нашла доказательств этого. Вероятно, если бы он знал, то вмешался ради того, чтобы положить конец этому.

«Тюрьма» для детей больше не существовала к тому времени, когда родилась Дороти. В 1920-х годах госпиталь, в то время испытывавший финансовые затруднения, продал свои земли застройщику, который собирался