Свитки Мертвого моря - Майкл Бейджент

Кроме их публикации, Библейская школа создала специальную библиотеку для исследований, главной целью которой было содействие изучению кумранских материалов. Была составлена специальная картотека, в которой были учтены все без исключения книги, брошюры, научные статьи, газетные публикации или журнальные материалы по различным темам, представленные в библиотеке, которые были закрыты для широкой публики. Несмотря на то что некоторые секретные, неклассифицированные и неидентифицированные материалы находились в Библейской школе, подавляющее большинство таких материалов находились в Рокфеллеровском музее. Тем не менее статус Рокфеллеровского музея понизился до уровня заурядной «мастерской». Библейская же школа сделалась штаб­квартирой, офисом, школой и вообще «мозговым центром» исследований. Таким образом, Библейская школа сумела de facto утвердиться в качестве всеми признанного центра изучения всех кумранских материалов – средоточия всех официальных и признаваемых в научных кругах исследований в этой области. Более того, «печать» Библейской школы служила верным признаком и гарантией высокого уровня репутации того или иного ученого. В то же время лишить человека поддержки Школы означало непоправимо подорвать доверие к нему.

Разумеется, на официальном уровне предполагалось, что исследования, осуществляемые Школой, носят независимый, внеконфессиональный, объективный и цельный характер. Библейская школа была обращена к миру фасадом «научной объективности». Но на самом деле возможно ли ожидать «объективности» от организации, созданной доминиканским[42] орденом, главная задача которого – защищать интересы римско-католической церкви? «Моей вере незачем опасаться моей учености», – заявил однажды отец де Во в беседе с Эдмундом Вильсоном. Действительно, вере преподобного отца нечего было опасаться, и вопрос об этом даже не возникал. Вопрос заключался в другом: не следует ли его научной деятельности и ее достоверности опасаться его веры?

После того как мы начали немного au fait[43] в ситуации, у нас возникло недоумение: а правильно ли вообще задавать подобный вопрос и, более того, верно ли выбран адресат для обвинений. Так, например, «Biblical Archaeology Review» (BAR) главным объектом своих нападок сделал правительство Израиля. Но если израильское правительство в чем-то и виновато, то разве что в грехе оплошности. После того как Джон Аллегро преуспел в своем нажиме на правительство Иордании, убедив его национализировать Рокфеллеровский музей,[44] и последующего обострения политической ситуации, в частности Шестидневной войны и ее последствий, Израиль неожиданно поставил мир перед fait accompli,[45] захватив Восточный Иерусалим, где находились и Рокфеллеровский музей, и Библейская школа. И свитки Мертвого моря по праву военных трофеев перешли в собственность Израиля. Но Израилю тогда приходилось вести борьбу за сохранение своей государственности. В хаосе тогдашней ситуации у израильтян были куда более важные дела, чем разбираться в бесконечных диспутах ученых или выправлять несправедливости. Израиль просто не мог себе позволить усугубить собственную изоляцию на международной арене, встав в оппозицию всему международному сообществу ученых, а также задев интересы Ватикана. В результате израильское правительство выбрало выжидательный курс, не предпринимая никаких резких акций и санкционировав сохранение статус-кво. И международную группу просто-напросто попросили продолжать выполнять свои функции.

Поэтому ответственность за промедление с публикациями было бы справедливо возложить на международную группу, что не замедлили сделать многие комментаторы в средствах массовой информации. Но возникает вопрос: а действительно ли группа руководствовалась теми мотивами, которые ей приписывают? Действительно ли это была та самая «суета в научных кругах», о которой писала «New York Times», а профессор Нойснер на страницах BAR назвал «высокомерием и самомнением»? Да, эти факторы, бесспорно, сыграли свою роль. Но главным вопросом был вопрос о подотчетности. В конце концов, кому именно была подотчетна международная группа? Теоретически они должны были давать отчет в своих действиях своим коллегам – другим ученым. Но так ли обстояло дело в действительности? На самом же деле международная группа создала вокруг себя атмосферу неподотчетности ни перед кем, за исключением разве что Библейской школы. Но тогда кому была подотчетна сама Библейская школа? Хотя Эйзенман и не пытался изучать этот вопрос, в беседе с нами он подчернул существование тесных связей между Библейской школой и Ватиканом.

Мы обратились к другим специалистам в этой области, некоторые из которых на словах решительно осуждали «скандал». Как оказалось, никто из них не удосужился поинтересоваться, кто стоит за Библейской школой и ее официальными органами. Они, разумеется, понимали, что Библейская школа является прокатолической организацией, но понятия не имели, имеет ли она какие-либо формальные связи с Ватиканом. Так, профессор Дэвис из Шеффилдского университета признался, что считает этот вопрос весьма интригующим. И вот теперь, размышляя о нем, он, по его словам, считает странным и далеко не случайным тот факт, что от пресловутой Школы так упорно стремятся отвести всякую критику. По словам профессора Гольба из Чикагского университета, «некоторые догадываются… что действительно существуют связи» между Библейской школой и Ватиканом. «Целый ряд фактов, – заметил он, – говорит в пользу существования таких связей». Однако он, как и его коллеги, не решился изучать этот вопрос более глубоко.

Таким образом, учитывая доминирующее положение Библейской школы в области изучения кумранских материалов, мы пришли к выводу, что особенно важно определить официальное направление деятельности этой организации, ее взгляды и установки, а также подотчетность. Мы решили, что сможем узнать в этой области немало интересных деталей. И в результате мы выявили важные факты, представляющие интерес не только для нас, но и для других независимых исследователей в этой области.

Сегодня большинство считает методы и практику исторических и археологических исследований делом более или менее достоверным. Однако вплоть до середины XIX в. исторических и археологических исследований в том смысле, в каком мы понимаем это сегодня, просто-напросто не существовало. Еще не было ни общепризнанных методов и процедур, ни сложившихся научных дисциплин, ни подготовки специалистов. Более того, еще не было даже осознания того факта, что такие исследования представляют особый род научной деятельности, требующий столь же серьезного отношения, объективности и систематических усилий, как и любая другая область науки. «Область» же таких исследований понималась не как сфера формальных научных исследований, а как «охотничий заповедник» для образованных, а часто и не слишком образованных дилетантов. Границы подобной области были слишком нечеткими и не включали в себя ничего, что можно было бы охарактеризовать как настоящий «профессионализм».

Так, например, в начале XIX в. богатые европейцы во время заграничных поездок могли позволить себе накупить сколько угодно древнегреческих и древнеримских артефактов, а затем отправить их морским путем к себе домой, в свой chateau,[46] Schloss[47]или сельское имение. Увлекшись поисками древностей, некоторые забирались в дальние края, проводя самые настоящие раскопки на плодородных землях необъятной и одряхлевшей Оттоманской империи. Подобные авантюры, естественно, имели отношение не столько к археологии, сколько к тривиальному кладоискательству и погоне за сокровищами. Знания о далеком прошлом считались куда менее ценными, чем добыча, которую старатели рассчитывали найти на раскопках. Самое прискорбное, что средства на проведение подобных раскопок предоставляли различные музеи, которым не терпелось заполучить в свои экспозиции древние статуи и выставить их на всеобщее обозрение. У состоятельной публики спрос на такие реликвии был достаточно высок. Толпы зевак ломились в музеи, чтобы лицезреть очередную сенсационную находку. Но трофеи подобных раскопок были скорее средством взбудоражить воображение, нежели объектом научных исследований. Так, например, роман Г. Флобера «Саламбо», опубликованный в 1862 г., представляет собой яркий образчик «литературной археологии», величественную и впечатляющую попытку воссоздать – с поистине скрупулезной научной точностью – великолепие Древнего Карфагена. Но наука не поддержала объективность эстетических полотен Флобера. Никто из историков даже не пытался использовать данные науки и археологии для столь живого и красочного воскрешения жизни Древнего Карфагена.

Вплоть до середины XIX в. наиболее подходящим определением для археологии был «беспощадный бизнес». Настенные росписи, резные рельефы и прочие артефакты безжалостно выламывались из древних памятников, чтобы предстать перед глазами своих первооткрывателей, которые, естественно, не имели ни малейшего представления о правилах консервации древностей. Бесценные статуи разбивали на мелкие части в поисках сокровищ, якобы спрятанных к них. Иногда огромные статуи распиливали, чтобы облегчить их транспортировку, и те гибли, уходя на дно вместе с судами, перевозившими их в культурные центры Европы. Более или менее систематические раскопки, которые велись в ту эпоху, руководствовались не принципом выявления цельной картины истории, а лишь освещения ее отдельных моментов. Людям, осуществлявшим раскопки, недоставало ни знаний, ни опыта, ни навыков, ни технических средств для проведения работ.